Песнь Соломона

— Ладно, уговорил. Потопали к Мэри. Прошагав несколько кварталов, они добрались до угла Рэй-стрит и Десятой. Проходя мимо маленькой булочной, Гитара проглотил слюну и ускорил шаг. Заведение Мэри, выполняющее функции ресторанчика-бара, было самым процветающим на Донорском пункте — хотя на каждом из остальных трех углов имелись аналогичные забегаловки, — и причиной этого успехи была сама Мэри, смазливая, хотя и чересчур накрашенная официантка, она же совладелица бара, бойкая, игривая, острая на язык, приятная и занятная собеседница. Шлюхи чувствовали себя здесь в безопасности; одинокие пьянчуги имели возможность нализаться без всяких тревог; фраера там находили все — от желторотых цыплят до видавших виды стервятников и даже подсадных уток; неугомонные домашние хозяйки упивались комплиментами и плясали так, что каблуки от туфель отлетали; подростки постигали здесь «правила жизни» — и никто из посетителей не скучал. Ибо освещение у Мэри было подобрано так, что все женщины выглядели красавицами, а если и не красавицами, то очень привлекательными. Музыка придавала особый тон и стиль разговорам, от которых в другом месте мухи дохли бы со скуки. А напитки и еда побуждали посетителей к поступкам самого драматического свойства.

Впрочем, начиналось все это часов в одиннадцать. В половине же девятого, когда пришли Гитара и Молочник, ресторанчик был почти пуст. Они быстро юркнули в кабинку и заказали шотландское виски с водой.

Молочник сразу осушил свой стакан, заказал новую порцию и только после этого спросил Гитару:

— Отчего все называют меня Молочником?

— Почем я знаю? Насколько мне известно, это твое имя.

— Мое имя Мейкон Помер.

— И ты притащил меня в такую, даль, чтобы сообщить мне свое имя?

— Мне нужно это узнать.

— А ну тебя. Ты лучше пей до дна.

— Ты свое имя знаешь, верно ведь?

— Отстань. Чего ты ко мне прицепился?

— Я сегодня врезал своему старику.

— Врезал?

— Да. Я его так ударил, что он упал на батарею.

— А что он тебе сделал?

— Ничего.

— Ничего? Ты ни с того ни с сего ему вмазал?

— Угу.

— Безо всякой причины?

— Он ударил мать.

— А…

— Он ее ударил. А я его ударил.

— Сочувствую.

— Угу.

— Я не шучу.

— Я знаю. — Молочник тяжело вздохнул. — Я знаю.

— Слушай. Я ведь понимаю, что у тебя сейчас на душе.

— Как же! Ни фига ты не понимаешь. Если с тобой такого не случилось, то не поймешь.

— Нет, я понимаю. Слушай, ты же знаешь, меня часто брали на охоту. У нас на Юге, еще когда я мальчонкой был…

— Вот не было печали. Опять пойдут истории про Алабаму?

— Я не из Алабамы. Из Флориды.

— Один черт.

— Не перебивай, Молочник. Послушай. Меня часто брали на охоту. Вот буквально только я начал ходить, И сразу же у меня прорезались способности к этому делу. Все говорили, я прирожденный охотник. Я мог услышать любой шорох, я чуял любой запах, я, как кошка, видел в темноте. Ты меня понял? Прирожденный охотник. И ничего я не боялся — ни темноты, ни крадущихся теней, ни непонятных звуков — и никогда не боялся убить. Я мог убить кого угодно. Кролика, птицу, змею, белку, оленя. А сам совсем еще малыш. И хоть бы что. Кто попадется, в того и стреляю. Взрослые просто со смеху помирали. Говорили, сама природа создала меня охотником. После того, как мы с бабушкой перебрались сюда, я не скучал по Югу, скучал только по охоте. Поэтому, когда бабушка летом отправляла нас, ребят, на родину, я думал лишь о том, что снова смогу поохотиться. Запихнут нас, бывало, в автобус и отправят на все лето к бабушкиной сестре, тете Флоренс. И как только я туда приеду, сразу начинаю ждать, когда же мои дядюшки в лес соберутся. Однажды летом — мне было тогда, по-моему, лет десять-одиннадцать — отправились мы все вместе на охоту, и я отбился от остальных. Мне показалось, я заметил оленьи следы. И плевать мне было, что сезон не для охоты на оленей. Я в любом сезоне, когда видел их, то убивал. Насчет следов я не ошибся, следы оказались оленьи, только расположены как-то чудно — мне казалось, между ними расстояние должно бы быть пошире, — но все равно я видел: оленьи следы. Они, понимаешь, след в след себе попадают. Если ты не видел раньше их следов, то подумаешь: какая-то двуногая скотинка пробежала. Ну, я все равно иду, иду себе по следу, потом гляжу — кустарник. Свет падал удачно, и я вскоре разглядел среди ветвей оленя. Первым же выстрелом я свалил его, вторым — прикончил. Так приятно мне, знаешь ли, радостно стало. Представил себе, как показываю дядюшкам свою добычу. Но я добрался до места, где лежало тело — а шел я медленно, не торопясь, опасался, как бы не пришлось мне еще раз стрельнуть, — и увидел: это самка. Старая уже но все равно — самка. И стало мне… тошно. Понимаешь ты, о чем я? Самку убил. Самку, понимаешь ты?

Молочник таращил на Гитару глаза со всей старательностью человека, желающего выглядеть трезвым.

— Вот почему я понимаю, что ты чувствовал, когда увидел, как отец ударил мать. Это все равно что выстрелить по самке. Мужчина этого не должен делать. Так что я вполне понимаю тебя.