Песнь тунгуса

— Кто? — спросил Адам Георгиевич, взглядывая на Мишку сквозь стекла круглых очков.

Мишка смутился и не стал пояснять, что он спрашивал про кур, вдруг ему как-то не по себе стало.

— Остальных нет, — наконец ответил старик, медленно жуя.

Мишка успел уже увидеть, что зубы у него кривые, с прорехами.

Огонь в печи ровно и радостно гудел, тяга была отличная. И в холодном доме становилось теплее. Вскоре и чайник загрохотал крышкой. Мишка дернулся было, чтобы снять его, но вспомнил, что он не в тайге, в зимовьюшке, а в чужом доме, и остался на месте, лишь быстро и виновато посмотрел на хозяина.

— Снять, ага? — спросил.

— Ты же гость, — сказал старик с усмешкой. — Ладно, тащи его. Вон тряпка.

Мишка взялся за дужку чайника, обмотав ее тряпкой, и принес чайник на стол, на другую каменную пластину поставил его.

— А удобные камешки, ага, — сказал он. — Где вы их нашли?

— На скалах, — сказал Адам Георгиевич, беря из буфета фарфоровый чайник в рыжих застарелых потеках, открывая пачку плиточного чая, отламывая кусок. — Сколько ты жил здесь? — спрашивал он дальше, опуская кусок спрессованного чая в чайник и заливая его кипятком. — Совсем мало. А родился где? Здесь? Так ты тоже островитянин. Гм. Все островитяне странные люди.

Мишка смотрел на Адама Георгиевича с серебристой бородкой, в безрукавке, валенках в запотевших от чайного духа очках, и думал, что, ага, этот старик какой-то необычный. А себя-то Мишка считал никаким не странным, так, балбесина, сбежал из техникума. Но что он мог поделать?

После ужина они прошли в комнату. Там Мишка сразу увидел на стене еще один портрет той светловолосой подводной женщины, только молодой, радостной. В комнате был шкаф, стоял диван, у другой стены — железная кровать. Этажерка с книгами. Телевизор. На нем керосиновая лампа. В комнате еще было довольно холодно.

— Ты же не мерзляк, — сказал Адам Георгиевич, — эвенк рождается в снегу, как говорится. Так что буржуйку я топить не буду.

Ближе к кровати стояла буржуйка, круглая чугунная печка.

— Сдувает вашего брата с Байкала. Как вот и могильника. Исчезает орел, солнечная птица. Скоро его на острове совсем не будет.

Мишка посмотрел удивленно.

— Так откуда ты добираешься?.. — спрашивал Адам Георгиевич, усаживаясь на скрипучей железной кровати.

Мишка, устроившийся на диване, отвечал.

— А, на каникулы. Ну понятно. Но маршрут ты выбрал неудачный. Неудачный. И… каникулы ведь, кажется, кончаются?

Мишка не стал говорить ему, что совсем бросил учебу в техникуме, сказал, что у них продлили каникулы из-за карантина, грипп начался…

Старик с кряхтеньем стягивал валенки, раздевался. Как-то он враз осунулся, одряхлел, что ли. В автобусе казался здоровее, крепче, молодцеватей. А тут вдруг сник, похудел. И глаза как будто ввалились. С полочки он взял таблетки. Попросил Мишку принести воды. Тот пошел на кухню. Курица, увидев его, недовольно заворчала, даже вроде пошла в наступление, растопырив крылья, но остановилась. Мишка вернулся с полной железной кружкой.

— Да зачем так много, — недовольно пробормотал старик, проглатывая таблетку и отпивая воды.

Мишка внезапно понял, что этому человеку уже много лет. И он все работает фотографом в ателье. Ну, правда не рыбаком же, не пастухом, не охотником. Он хотел спросить… Что? Мишка забыл, попытался вспомнить — и заснул. Посреди ночи очнулся. Тихо. Совсем тихо. Что такое? Мишка приподнялся. Ветер не выл. И старик спал совсем неслышно. Мишка присмотрелся. Возле старика что-то шевелилось, а он лежал неподвижно. Это курица, понял Мишка, встал, обулся, прошел в кухню, накинул куртку, шагнул в сени — как будто в обжигающую прорубь ухнулся. С жутким скрипом открылась входная дверь, так же заскрипело и крыльцо. Мишка глянул вверх: миллионы звезд горели над Хужиром, над островом, миллионы холодных костерков, разожженных в небесной тайге переселившимися туда эвенками. Мишка опрометью кинулся в дощатый гальюн, оттуда пулей — назад. Мороз жал нещадно. Все трещало и скрипело.

«И хорошо, — подумал Мишка, — лед пускай нарастает».

Он забежал в дом, снял куртку и прильнул к теплой печи, раскинул руки. Печь — это бабушка.

Когда Мишка снова открыл глаза, в кухне горел свет, раздавались звуки радиоприемника, передавали новости. Старик кашлял, гремел посудой. Пахло дымом. Мишка потянулся под теплым тяжелым одеялом и решил, что зимнее вставание — это казнь, а он ведь вольный теперь человек и… и… открыв глаза еще раз, ничего не услышал, а увидел, что в комнату светит солнце, ослепительное, чистое зимнее хужирское солнце, он его сразу узнал, и как будто какой-то стремительный золотой сверкающий маятник понесся и ударил его — раз! Мишка протирал глаза в изумлении. Это был миг прошлого. В следующую секунду должен был раздаться голос бабушки: «Оле-доле, вставай, нэкукэ!»

Но было тихо.