Песнь тунгуса

— Ладно, — сказал Мишка и полез за сигаретами, но тот закрутил головой и показал на ту, что курил — докуривал — Мишка.

— Да тут уже мало, — сказал Мишка.

Но мужик просительно поднял брови, потянулся к окурку.

— Чинарик дай.

И Мишка отдал ему дымящийся окурок. Мужик с жадностью затянулся, пустил дым в прокуренные усы, затянулся еще сильнее, уже обжигаясь, и все, в две затяжки добил окурок, выплюнул фильтр. Мишка посмотрел неодобрительно. Его-то бабка с детства приучила не сорить ни в тайге, ни где-то в деревне. Тем более — окурками. С них может такой пожар пойти — километры зрелой зеленой тайги в такие вот чинарики и превратятся, да в обгорелые спички. Мишка обычно окурки гасил тщательно и клал в карман, так и носил, пока урна не подвернется — в городе, а в поселке — ну, до мусорного ведра, а чаще всего выбрасывал скопившиеся окурки в печку. И карманы его одежды воняли табаком. Мишка любил этот запах.

— У капитанов табачок — да-а, кре-э-пкий, — проговорил мужик, облизывая растрескавшиеся губы.

— Капитаны зимой на печах плавают, — решил пошутить Мишка и пожалел.

Мужик тут же воспламенился яростью.

— Зимой все на ледоколе! На «Ангаре»! Уголь в топки! Р-раз!..

Но раскочегариться ему не дали мальчишки с санками, бежавшие по улице. Крикнули: «Андрейка, где твоя копейка?!»

Мужик уставился под ноги, забубнил:

— Нет у Андрея ни копейки, не водятся денежки, мимо плывут.

А мальчишки кричали:

— Андрейка, а где твоя котейка?!

И тут присмиревший мужик вдруг пошел красными пятнами и кинулся за мальчишками. Мальчишки с хохотом убегали, свистели, улюлюкали. За воротами и заборами лаяли собаки. Одна откуда-то и выскочила, такая небольшая, кудлатая, кинулась за мужиком, быстро догнала и стала хватать его за валенки. Он изловчился и поймал ее. И тут показалось, будто он просто отодрал свою бороду и зачем-то держит ее, потрясает ею. Но нет, борода его, похожая на кудлатую собачку, была на месте, на жестком воротнике шинели в ожогах и дырах от костров, наверное. А собачка визжала, изворачивалась в лапах Андрея. Он поднял ее, как будто собираясь швырнуть на землю.

Но тут послышался не менее визгливый женский крик:

— Ах ты, анафема! Лешак ледащий! А ну, пусти Динку! Пусти сейчас же, урод!

В воротах стояла курносая бабка в одном розовом халате, в наспех наброшенном пуховом платке.

Андрей поглядел на нее и, поднеся собачку к лицу, поцеловал и разжал руки, та грохнулась на снег и, визжа, тут же пустилась наутек, прижав лохматые уши. Андрей засмеялся.

— Дина, Диночка, — причитала старуха, — пойди сюды, пойди сюды, деточка! — И в сторону Андрея: — Погоди, снова заберут в дурку! Узнашь тогда! Хорошо тебе там было? А будет ешшо лутшее, лешак, морда купоросная!

— Стоп травить канат! Вира якорь! Стоп машина! Полный назад!

— Во-о! Ешшо огрызается, чудище кудлатый! Подождиии, допрыгашься!

— Закрепить якоря по-походному! — гаркал Андрей. — Чисто ли за кормой? Приготовить кранцы!

— Ах ты, напасть на нас! Погоди, самому будут кранты!

— Подать буксир! Отдать швартовы!

— Тьфу на тебя! — крикнула бабка и закрыла ворота.

— За кормой все чисто! — орал ей вослед Андрей. — Следовать в кильватер за буксиром! Крепить носовой шпринг! Крепить кормовой!.. Пошла… вить веревки в гальюне…

Мишка свернул на другую улицу. Андрей в шинели пошел куда-то своей дорогой.

11

Шагал Мишка дальше — к заливу и снова в сторону, вправо, вдоль моря, видя у моря завод, катера, трактор, бочки, груду дров, бревна, а вдалеке — двойную скалу Шаманку.

Мишке с Полинкой туда ходить не позволяли — к Шаманке, вообще со двора не отпускали. «Свалитесь в море, и унесут нерпы». Но однажды Матрена куда-то отлучилась, понос ее, что ли, пробрал, и Мишка с Полинкой пошли со двора, оказались за забором и побежали дальше, мимо кирпичного заводика с ямами из красной глины, воротами, приспособлениями для замеса глины, которые крутили лошади, а их водили мальчишки, мимо цистерн с соляркой, заправляться которой катера и лодки подходили прямо сюда, к берегу, к деревянному пирсу, мимо хлебопекарни, благоухающей свежим хлебом. Тропинка песчаная прямо на перешеек их и привела, а оттуда уже рукой подать до скалы. Но Полинка чего-то заупрямилась, страшно ей стало, хотя море спокойное было, даже ласковое, синело, лепетало тихонько что-то на камнях. Мишка тянул Полинку, та упиралась. Потом села на корточки, пописала. И уже после этого пошли они дальше. Да тут лошадь заржала, их много бродило около поселка, паслись вольно лошадки. И на Полинку снова страх напал. Тогда Мишка один дальше пошел, а Полинка заревела.

Что было дальше, Мишка смутно помнит. Как будто враз оказался среди каменных перьев и глядит сверху на все — как вот сейчас, зависнув над ровдугой с углем в руке.

Уголь эту скалу и выводит. Скала-птица. Вон она.

…Уж не та ли птица кыыран?

Увидел их какой-то мужик. Взял ручонки в свои теплые здоровенные шершавые ручищи, пахнущие рыбой, табаком, и повел к поселку. А оттуда уже растрепанная Матрена ковыляет, кричит, грозит кулаком, а другой рукой на палку опирается, ветер платок раздувает.