Песни китов

— Мы, — сказал после очередного бокала, — как твои киты. Которые поют. Но при этом почему-то не слышат друг друга.

— Тебя это удивляет? — усмехнулась Лариса.

— Удивляет. Если бы мы находились далеко друг от друга — не вопрос, звук в воде затихает. Киты на большом расстоянии тоже ничего не слышат…

— Слышат. Даже на большом расстоянии. А вот люди не всегда — даже вблизи.

Не найдясь с ответом, он привязался к официанту — показалось, тот подал неразогретое мясо. Тут же стало стыдно, в порядке компенсации он оставил большие чаевые, о чем через полчаса уже жалел.

В гостиницу возвращались в молчании. Внутри разгоралась обида на то, что стараний не оценили. Проклятые киты в очередной раз вставали на пути, будто они были — всё, а Рогов, человек разумный — ничто! Поэтому разумным быть не хотелось — хотелось отдаться тупому природному чувству и, как положено, покрыть самку.

Он рассчитывал на хорошо знакомую механику, когда система отработанных действий ведет к однозначному результату. Главное — не сбиваться с ритма, не реагировать на женские уловки, уводящие с торной дороги в дебри, созданные для того, чтобы запутать, завлечь вглубь, где топи и болота. А если попал в топь, тебе кранты. Тебе протянут, пожалуй, хворостину, но вытаскивать не станут, и ты всю жизнь проведешь, погруженный в трясину, пока, пустив пузыри, окончательно не уйдешь на дно…

Это была не трясина, скорее, водоворот. Не успели включить свет, как рот оказался залеплен, и его повлекли на двуспальную кровать, по пути расстегивая рубашку. Он стаскивал с себя одежду, не прекращая целоваться, даже не понял, что остался в носках. Успел разве что удивиться горячему (ну очень горячему!) телу, чтобы тут же свиться с этим телом в клубок, раствориться в нем и опять сделаться бандерлогом, который смотрит в глаза гигантскому питону. Сверху, снизу, упав на палас — он плохо соображал, когда и что происходило, все это мелькало, как в калейдоскопе. А на пике он и вовсе утратил чувство реальности, только искорки мелькали перед глазами, будто он на несколько секунд ослеп.

Она всегда отдавалась, как в последний раз, но тут был выход за обычные пределы, что слегка пугало. И Рогов, утишая дыхание, отодвигался от пышущего жаром тела, подсознательно боясь то ли сгореть, то ли получить ожог. Что это было? «То и было…» — ответил он себе, втягивая ноздрями витавший в воздухе запах. Ему не хотелось вдыхать этот аромат, возбуждавший до неистовства, и он накрыл лицо одеялом, а потом и вовсе встал, прошлепав в ванную.

Только там он обнаружил, что на нем носки. Снял их, повесил на радиатор и, взглянув в зеркало, увидел там нечто взъерошенное, с потной физиономией, вроде как в душевую после смены зашел шахтер. А тогда и надо быть шахтером — грубоватым, даже циничным, иначе не устоять.

— А помнишь, — сказал, закуривая перед балконной дверью, — как ездили сюда лет пять назад? И я презервативы купил? Думал: прибалтийские, качественные — не то что наши. А они рвались один за другим…

Он скабрезно хихикнул. Свет не включали, и оставалось лишь гадать о реакции: лицо могло быть недовольным, даже с гримасой брезгливости, но его бы это устроило — нарочно играл на понижение.

— Не помню… — прозвучало после паузы. — Помню, как мы в подвал спускались, в детстве. Ты тогда за усики брался, показывал, что тока не боишься. А я прижалась к тебе, потому что испугалась. Ты был какой-то… Не совсем человек, что ли.

Рогов еще раз хихикнул, теперь нервно.

— Кем же я был?

— Не знаю. И никто не знает, я интересовалась этими вещами. Но что-то с такими людьми происходит, в них что-то меняется. А мне очень не хотелось, чтобы мой друг Севка менялся…

Темнота вдруг сделалась пугающей, и Рогов, выбросив окурок, включил свет. Лариса лежала на животе: лицо спрятано в подушку, волосы раскинуты по цветастой простыне, вполне можно было вообразить, что в номере находится какая-то незнакомая женщина. Лишь родинка на пояснице была знакомой, она успокаивала, примиряла с жизнью и в очередной раз заводила, сигнализируя: сейчас начнется вторая серия. Будет и третья, скорее всего, потом они вообще собьются со счета — и черт с ним!

На второй день ноги сами привели в Вышгород, где долго молчали, расположившись на смотровой площадке. Лариса рассеянно скользила взглядом по рыжим черепичным крышам, а Рогов исподволь любовался ее профилем. Он вдруг подумал, что мало говорил о ее красоте, которая стала жгуче нестерпимой, даже пугающей. Причем сама она, похоже, не обращала на это внимания, думая о чем-то постороннем. Намекнуть? Но как? «Ты очень красивая!» — прозвучит банально, а других слов почему-то не подбиралось…

— Видишь церквушку? — неожиданно спросила она.

— Какую?

— Вон ту, слева.

— Ну, вижу…

— В ней когда-то венчался Ганнибал, прадед Пушкина.

— Который негр?

— Ага.

— Понятно…