Песни мертвого сновидца. Тератограф

Полночь в гавайском раю. На самом деле мы просто смотрели на пляжную роскошь с веранды отеля. Дэй была немного пьяна после нескольких коктейлей с цветами на пенных шапках. Я был в том же состоянии. Несколько минут хмельной тишины, прерываемой лишь редкими вздохами Дэй. Мы слышали хлопанье невидимых крыльев, разрезающих теплый воздух в темноте. Слушали, как растут черные орхидеи, пусть их и не было вокруг. («Мммм», — промычала Дэй.) Мы были готовы к фантазии, единой на двоих. И у меня была кое-какая на уме, правда, я тогда не знал, смогу ли ее провернуть. «Чувствуешь ли ты запах загадочного эхиноцереуса?» — спросил я, одной рукой обнял ее за плечи, а другой театрально взмахнул над джунглями, видневшимися вдали, проведя черту вдоль горизонта. «Чувствуешь?» — повторил я завораживающе. «Да», — игриво ответила Дэй. «Но сможем ли мы найти их, Дэй, увидеть, как они распускаются в лунном свете?» «Сможем, сможем», — легкомысленно, нараспев произнесла она. Мы смогли. Без всякого предупреждения гладкокожие листья ночного сада начали тереться о нас, столь же гладкокожих. Дэй остановилась, потрогала цветок, то ли оранжевый, то ли красный, но пах он темным фиолетом. Я подбодрил ее, сказал топнуть по усеянной цветами земле. Мы погрузились еще глубже в сад снов. Все быстрее, быстрее и быстрее мимо нас проносились звуки и запахи. Оказалось легче, чем я думал. В какой-то момент безо всяких усилий мне удалось полностью оторвать нас от известной географии. «Дэй, Дэй, — закричал я. — Мы здесь. Я никогда и никому не показывал этого, и какой мукой было держать все в тайне от тебя. Нет, не говори ничего. Смотри, смотри». О, эта дрожь, этот трепет, когда приводишь свою спутницу, свою любовь в темный рай! Как же я жаждал показать ей этот великолепный мир в полном цвете, заставить узреть его с околдованной радостью. Дэй была где-то рядом, во тьме. Я выждал мгновение, в разуме своем увидел ее в тысяче образов, прежде чем взглянуть на реальную Дэй. И я взглянул. «Что случилось со звездами, с небом?» Это все, что она смогла сказать. Она дрожала.

Следующим утром за завтраком я аккуратно расспросил ее о впечатлениях и суждениях, оставшихся от прошлой ночи. Но она мучилась от тяжелого похмелья и помнила о том, что пережила, отрывочно. Что ж, по крайней мере, не ударилась в истерику, как моя прежняя страсть, Клэр.

С самого нашего возвращения я работал над картиной под названием «Sanctum Obscurum»[1]. И пусть я уже рисовал нечто подобное много раз, в эту я включил детали, которые, надеюсь, подстегнут память Дэй и низвергнут ее в воспоминания не только о той ночи на островах, но и обо всех тонких и не столь тонких намеках, которые я пытался ей передать. Молю лишь о том, что она все поймет.

14 ноября

Звезды катастрофы! Земное, а не потустороннее, не звезды, а астры — вот чего алчет сердце Дэй. Она слишком влюблена в естественную флору, чтобы стать чем-то иным. Теперь я все знаю. Я показал ей свою работу и даже вообразил, что картина вдохновила ее. Но теперь думаю, что она просто хотела увидеть, каким дураком я себя выставлю. Она сидела на диване, нервно теребя нижнюю губу указательным пальцем. Напротив нее я сдернул атласное покрывало. Она взглянула вверх, встрепенувшись, словно где-то раздался громкий хлопок. Сам я был не полностью удовлетворен картиной, но этот показ преследовал цели, выходящие за пределы чисто эстетических. Я смотрел в глаза Дэй, искал отражение понимания, волну эмпатического озарения. «И как?» — спросил я, и слова эти колокольным звоном возвестили о моей судьбе. Ее взгляд уже сказал мне все, и роковая ясность послания напомнила о другой девушке, которую я знал. Дэй дала мне второй шанс, взглянув на картину с показной пристальностью.

Что там было? Комната, убежище, сильно напоминающее мои собственные апартаменты, чье внутреннее убранство собралось у окна непропорциональной ширины, тем самым направляя взгляд зрителя наружу, за пределы стекла. Там открывался вид, совершенно чуждый земной природе, а возможно и всему тому, что мы считаем человеческим. Снаружи раскинулось великолепное царство сверкающих красок и бархатистых джунглеподобных форм, измерение искаженных радуг и искаженных сияний. Невероятно сверкающие оттенки приглушало стекло, чтобы их странная насыщенность не угрожала хроматической цельности мира внутри. Некоторые звезды, окрашенные в переливчатые краски спектра, расцветали во тьме наверху. Внешний мир мерцал в звездном свете, каждая замысловатая форма рассыпалась зеркальными просверками. А в окне виднелось размытое отражение одинокой фигуры, смотрящей на весь этот иномирный рай изнутри комнаты.

— Очень хорошо, — ответила Дэй. — Очень реалистично.

О нет, совсем нет, Дэйзи Дэй. Не реалистично ни по манере, ни по сути.