Песни мертвого сновидца. Тератограф

— Замечательно, — похвалил я. — Предположение столь близкое к правде, что прояснять детали — попросту вульгаризировать историю. Но все же очки я купил вслепую, вместе с кучей антикварного хлама. Никто не знал, откуда они взялись, — просто не помнил. Вот они и лежали здесь, на чердаке. А ножик из набора фокусника. Им можно резать бумажные букетики и шелковые путы.

Я поднял футляр с очками и ножом — так, чтобы Печатник не дотянулся:

— Можешь себе представить весь риск, что сопряжен с обладанием такими вот, как ты сказал, искусственными глазами?

Он серьезно кивнул.

— А благоразумие, которое должен проявлять их обладатель, — можешь?

Он ответил мне только взглядом. Поднес ладонь ко рту, впился губами в рану.

— Тогда я со спокойной душой препоручаю их тебе, Печатник. Ты — наилучшая кандидатура из всех возможных. Носи с честью.

Хотя, конечно, ни о какой чести речи не шло — я одаривал младенца взрывчаткой, и все тут. Отдавал ему то, что попросту давно тяготило меня самого.

Когда он уже стоял в дверях моего дома, неловко сжимая футляр с бесценным подарком, я окликнул его:

— Кстати, Печатник, тебе когда-нибудь приходилось бывать под гипнозом?

— Нет, — ответил он. — Почему ты спрашиваешь?

— Любопытство, — пожал плечами я. — Сам знаешь. Ну, спокойной ночи.

И я закрыл дверь, оставив его наедине с самым желанным предметом в мире, в душе надеясь, что пройдет хоть какое-то время, прежде чем он вернется.

— Если вернется, — вслух поправил я себя, и голосу моему ответило эхо пустого дома.

2

Но прошло не так уж и много времени, прежде чем я снова столкнулся — совершенно случайно — с Печатником. Был вечер, и я бродил по антикварному магазину, сбывавшему всяческий мусор: тут были ржавые весы, не стоившие и копейки, кривые шкафы, сломанные заводные игрушки, старая мебель, пепельницы такого вида, будто их украли из гостиничных номеров, мешанина рухляди, чьи происхождение и назначение казались непостижимыми даже мне. В таких магазинах, впрочем, я отвлекался и утешался в большей степени, нежели в самых экзотических торговых местечках, которые столь щедры на всяческие обещания, что тайна их проведения перестает быть тайной. Но сегодня антикварная лавка не смогла меня ничем порадовать, уступив сию возможность более честолюбивым собратьям. То, что для Печатника, наверное, так и оставалось сокровищами по сей день, в моих глазах упало до уровня непригодного мусора. Одни только чары разочарования и сохранили для меня значимость во всех этих поисках.

Случаю было угодно свести нас с Печатником именно в тот вечер и именно в том антикварном магазинчике. Мы встретились взглядами в дефектном зеркале — одном из многих, что стояли, выстроившись вдоль стены, будто бы предъявляя некую специализацию лавки. Сев на корточки перед одним из пережитков, я смахнул рукой пыль с его глади — и там, под пылью, обнаружил отражение Печатника. Он, надо полагать, только-только вошел. Признал меня почти сразу. Могу ли я точно определить ту гамму чувств, что отразилась на его лице: удивление, страх, нечто совсем другое? Даже если бы Печатник рискнул окликнуть меня, что бы я ему сказал? Посетовал бы на его вымотанный вид — ведь выглядел он так, будто прошел через какую-то катастрофу? А он — что бы он смог сказать мне в ответ? Ведь правда была нам обоим известна безо всяких слов.

К счастью, ничего этого не случилось. Мгновение спустя Печатника и след простыл — он тихо выскользнул за дверь. Подойдя к панорамному окну магазина, я увидел лишь силуэт, быстро растворяющийся в безрадостных серых тонах улицы, силуэт, зажимающий рот правой рукой так, будто его обладателя вот-вот стошнит.

— Я ведь хотел помочь ему, — пробормотал я.

Не обернись все так, я бы ни за что не сказал, что болезнь Печатника была из разряда неизлечимых.

3

На следующий день я спрашивал себя снова и снова, до исступления, какая муха его укусила. В конце концов, я просто снабдил его игрушкой-обманкой — услаждающая взор подсознательная вселенная в капельке крови, ну не глупость ли? Мне и в голову не приходило, что все так далеко зайдет. Но так и вышло — и теперь я гадал, куда унес этого горемычного его собственный беспокойный ум. Ответ, непостижимый в бодрствовании, явился мне во сне.

Вполне закономерно, что местом для него послужил старый чердак моего дома — ведь во всем мире нельзя было сыскать для Печатника места более ценного. Я сидел на стуле — высоком, удобном и в реальности не существовавшем. Стул был поставлен прямо перед пыльным диваном. Голова моя была заполнена звонкой пустотой, и лишь слабое волнение давало понять, что на чердаке есть кто-то еще, кого я не мог разглядеть, — все вокруг было тусклым, расплывчато-серым. Кто-то будто бы сидел на диване, а может, просто так падали тени.