Песни мертвого сновидца. Тератограф

Его голос вдруг сбавил тон, а потом и вовсе умолк — хотя пауза, казалось, не подразумевала со стороны Спейра никакой задумчивости.

— Ну да, — подсказал я, — предосторожность или излишек.

На мгновение он ожил:

— То есть я хотел сказать, являются ли символы дополнительным средством против…

И в этот момент рассудок его окончательно отдалился, ушел в глубины его мозга, оставив меня единственным зрителем драматической развязки действа.

— Спейр, — позвал я его, заставив голос звучать нормально.

— Спейр, — повторил он, но каким-то не своим голосом.

Звуки, издаваемые им, скорее напоминали отголосок, чем живую речь. На мгновение я усомнился — как можно было верить Рэймонду Спейру, зная его любовь к пугалкам из картона и привидениям из тряпья и желатиновой слизи? И все же насколько более изящными и искусными были эффекты текущего представления — как будто он манипулировал самой атмосферой вокруг нас, дергая за ниточки света и тени.

— Этот луч, он так ярок, — произнес он этим новым западающим, неровным голосом. — Он вонзается в стекло, — с этими словами он положил руку на створку ставен, — и тени направляются к… к…

Со стороны казалось, что Спейр не столько отворял ставни, сколько пытался захлопнуть створку, распахивающуюся все сильнее и сильнее, позволяющую странному сиянию постепенно просачиваться внутрь. Но прямо на моих глазах он сдался, позволив сторонней силе направлять свои действия.

— …сливаются в единое во мне, — несколько раз повторил он, шагая от окна к окну и методично отворяя ставни в некоем ритуальном трансе.

Зачарованный, я смотрел, как он обходит весь первый этаж до последней комнаты, — автомат из плоти и крови, запрограммированный человек. Покончив здесь, он поднялся по лестнице, и его шаги зазвучали уже на втором этаже: чем выше он взбирался, тем слабее я их различал. Последнее, что мне удалось четко уловить, — далекий хлопок деревянной двери о косяк: Рэймонд добрался до комнаты в башне.

Сосредоточившись на странно изменившемся поведении Рэймонда, я не сразу обратил внимание на его последствия. Длилось это недолго — теперь я попросту не в силах был игнорировать фосфорный блеск, подсвечивающий ставни изнутри. То светились стекла — в каждой комнате, в каждом окне; обходя этаж, я зашел в библиотеку и коснулся тронутого временем дерева одной из створок. Странное покалывание взобралось по моим пальцам на ладонь, охватило ее — я почувствовал, что мое тело будто превращается в вибрирующее отражение на глади потревоженной воды или оплывающей от жара зеркальной поверхности. Из-за этих вызванных неведомой силой ощущений — их мне вряд ли доведется изгнать из памяти — я не сразу приметил то, что разыгрывалось за окном.

Несколько мгновений я воспринимал лишь ландшафт, окруживший дом: степь, опустошенный мир, безотрадно возлежавший под сияющим куполом небес. Лишь потом в мое восприятие вползли фрагменты каких-то сторонних, накладывающихся изображений — будто на зримый образ лег сплетенный из горячечного бреда космогонический гобелен.

Окна, которые — за неимением более точного термина — я вынужден назвать заколдованными, сослужили свою службу. Образы, передаваемые ими, шли из призрачного мира, обручившего безумие с метафизикой. По мере их прояснения я наблюдал за закоулками, что обычно недоступны земному зрению, за слиянием плоскостей объектов, чья природа сама по себе исключает всякое сочетание, — как не может слиться плоть с неодушевленной материей, с собственным окружением. Но именно это происходило у меня на глазах — как оказалось, были на Земле места, где подобные закономерности попирались явно и открыто! То был мир ночного кошмара — но, сомнений нет, великолепный мир.

Свет солнца, облекая некие экзотические города, вплавлялся в лица людей, что были лишь масками для насекомоподобных тварей; на камнях мостовой ночных античных улиц вдруг открывались глаза; темные галереи пустующих музеев обрастали призрачными формами, сошедшими с помутневшего слоя краски старинных картин; земля у края вод порождала новые абиологические звенья эволюции, и уединенные острова давали приют видам, не имевшим подобий за пределами мира грез. Джунгли кишели звероподобными фигурами, чья жизнь была отгорожена липким изобилием флоры и протекала в спертой, овеществленной духоте. Пустыни оживали поразительными мелодиями, чье звучание подчиняло себе мир вещей и управляло им; дышали подземелья, в чьих недрах трупный прах поколений срастался в кораллоподобные скульптуры — мешанину конечностей, вспученной плоти, зрительных органов, рассеянно сканировавших темноту.