…Когда я об стену разбил лицо и членыИ всё, что только было можно, произнес,Вдруг – сзади тихое шептанье раздалось:«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.При ваших нервах и при вашей худобеНе лучше ль – чаю? Или – огненный напиток…Чем учинять членовредительство себе —Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».Он сказал мне: «Приляг,Успокойся, не плачь!»Он сказал: «Я не врач —Я твой верный палач.Уж не за полночь – за три, —Давай отдохнем:Нам ведь все-таки завтраРаботать вдвоем…»Чем черт не шутит – может, правда выпить чаю,Раз дело приняло подобный оборот?«Но только, знаете, весь ваш палачий родЯ, как вы можете представить, презираю!»Он попросил: «Не трожьте грязное белье,Я сам к палачеству пристрастья не питаю.Но вы войдите в положение мое:Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.Молчаливо, прости,Счет веду головам.Ваш удел – не ахти,Но завидую вам.Право, я не шучу —Я смотрю делово:Говори – что хочу,Обзывай хоть кого…»Он был обсыпан белой перхотью как содой,Он говорил, сморкаясь в старое пальто:«Приговоренный обладает как никтоСвободой слова – то есть подлинной свободой».И я избавился от острой неприязниИ посочувствовал дурной его судьбе.Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»И я ответил: «Вероятно, так себе…Ах, прощенья прошу, —Важно знать палачу,Что когда я вишу —Я ногами сучу.Кстати, надо б сперва,Чтоб у плахи мели, —Чтоб, упавши, главаНе валялась в пыли».Чай закипел, положен сахар по две ложки.«Спасибо…» – «Что вы! Не извольте возражать!Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать.А грязи нет – у нас ковровые дорожки».«Ах, да неужто ли подобное возможно!» —От умиленья я всплакнул и лег ничком, —Потрогав шею мне легко и осторожно,Он одобрительно поцокал языком.Он шепнул: «Ни гугу!Здесь кругом – стукачи.Чем смогу – помогу,Только ты не молчи.Стану ноги пилить —Можешь ересь болтать, —Чтобы казнь отдалить,Буду дальше пытать».Не ночь пред казнью – а души отдохновенье, —А я уже дождаться утра не могу.Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»И можно музыку заказывать при этом —Чтоб стоны с воплями остались на губах, —Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,Но есть в коллекции у них и Оффенбах.«Будет больно – поплачь,Если невмоготу», —Намекнул мне палач.«Хорошо, я учту».Подбодрил меня он,Правда, сам загрустил:«Помнят тех, кто казнен,А не тех, кто казнил».Развлек меня про гильотину анекдотом,Назвав ее карикатурой на топор.«Как много миру дал голов французский двор!» —И посочувствовал убитым гугенотам.Жалел о том, что кол в России упразднен,Был оживлен и сыпал датами привычно.Он знал доподлинно – кто, где и как казнен,И горевал о тех, над кем работал лично.«Раньше, – он говорил, —Я дровишки рубил, —Я и стриг, я и брил,И с ружьишком ходил, —Тратил пыл в пустотуИ губил свой талант, —А на этом посту —Повернулось на лад».Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,Рубил – должно быть, для наглядности – рукой,А в то же время знать не знал, кто он такой, —Невелико образованье палачово.Парок над чаем тонкой змейкой извивался…Он дул на воду, грея руки о стекло, —Об инквизиции с почтеньем отозвался,И об опричниках – особенно тепло.Мы гоняли чаи, —Вдруг палач зарыдал:Дескать, жертвы мои —Все идут на скандал.«Ах вы тяжкие дни,Палачова стерня!Ну за что же ониНенавидят меня!»Он мне поведал назначенье инструментов, —Всё так нестрашно, и палач – как добрый врач.«Но на работе до поры всё это прячь,Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.Бывает, только его в чувство приведешь,Водой окатишь и поставишь Оффенбаха —А он примерится, когда ты подойдешь,Возьмет и плюнет, – и испорчена рубаха!»Накричали речейМы за клан палачей,Мы за всех палачейПили чай – чай ничей.Я совсем обалдел,Чуть не лопнул крича —Я орал: «Кто посмелОбижать палача!..»…Смежила веки мне предсмертная усталость,Уже светало – наше время истекло.Но мне хотя бы перед смертью повезло:Такую ночь провел – не каждому досталось!Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,Согнал назойливую муху мне с плеча…Как жаль – недолго мне хранить воспоминаньеИ образ доброго, чудного палача!1977