Песни улетающих лун

Сергей сам не мог оторвать взгляда от бледного ее лица. Он хотел приподняться, но мешала острая боль, жидким свинцом разлитая по всему телу.

— Ты кто?… — то ли прошептал, то ли просто подумал он.

Девушка села перед ним на колени. Легкой рукой дотронулась до лица командира, разгладила на его лбу пепельную копну. Ноготком указательного пальца прочертила ложбинку над переносицей.

— Ты кто?…

Глубоко, словно бы задыхаясь, она глотнула воздух и, качнувшись от рвущихся из груди рыданий, закрыла Сергею веки.

— Умирает он, — сказала голосом Яся Ласовского.

Блажевич открыл глаза…

По далекому недоступному небу, как на боевом смотре, тяжело двигались облака; под ними парила черная птица. Внизу мир стягивался в матовую завесу. В расплывчатых пятнах нельзя было разобрать склоненных над командиром лиц.

— Держитесь, товарищ командир, — сказал Стецкевич. — Немного осталось.

Сергей, вспоминая, молчал. Потом проговорил хрипло, с трудом разжимая губы:

— Малюго…

— Здесь он, здесь, товарищ командир. Где ж ему еще быть?

— Где “здесь”?…

— В Волчьих Оврагах мы. Стало быть, немного осталось.

Внезапно усилившись, боль волною прошла по телу, проникла в каждую клетку. Растворились над головою пятна. Из омута отказывающегося работать мозга родились и поплыли изломанною волною вопросы: “Кто эти люди?… “Волчьи Овраги”?…” — и, как отлив, совсем уж неясное: “Ма-Лю-Го”…

И отступило. Сначала, как на фотобумаге, проявились облака, затем лица, где-то виденные им лица… Вспомнил: Алесь, Ласовский, Стецкевич.

— Где Малюго?…

— Да здесь он, товарищ командир, где ж ему еще быть? К дереву привязали, пусть себе отдыхает.

Блажевич опять помолчал.

— Алесь… Позовите Алеся.

— Я здесь, Сережа, — Ворка придвинулся ближе; с горечью смотрел на неживое, обескровленное лицо друга.

Блажевич молчал. Стецкевич и Ясь Ласовский поняли это по-своему: оставив друзей одних, отошли потихоньку в сторону.

— Алесь, помираю я. Скорей бы… Боль такая в спине, сил нет.

Сергей лежал на каменной могильной плите; под головой — свернутая в подушку свитка Стецкевича. Махнув прощально, растворилась над головой одинокая птица.

— Письмо — у меня в тулупе, — передай в Москву, матери. Адрес на конверте написан, подпиши только: “Блажевич Анастасии Михайловне”.

— Хорошо, Сережа.

— И еще. Отцу сообщи.

— Отцу? — Ворка испуганно поднял брови. — Так ведь Зенон Петрович умер…

Сергею все труднее было разжимать тяжелые губы.

— Зенон Петрович не отец мне… А отца моего ты знаешь. Он сейчас комиссаром… в отряде у Глохмана…

— Сапунов, Федор? — еще ничего не понимая переспросил Алесь.

Блажевич не отвечал, отвлеченный другим. Он видел, как вначале казавшееся недоступным небо, словно товарняк на станции, вздрогнуло вдруг всей массой, оттолкнулось от чего-то и, набирая медленно обороты, начало опускаться …

Но чем ближе опускалась небо, тем легче становилось тело Сергея. Боль отступала. И еще это странное чувство, будто провалился куда-то… Блажевич с радостью понял: спина его оторвалась от надгробной плиты, холодный и жесткий камень больше не давит плечи.

Какой-то долг еще лежал на его груди грузом. Последним усилием воли командир остановил уже разогнавшееся движение; проговорил твердо:

— Малюго чтобы никто не трогал. Дождитесь Шейниса, у него со Степкой будет свой разговор, — и, теперь свободный, исполнивший на земле все, что сумел, отдался стихии головокружительного полета.

5

Прошло чуть больше года. Холодной октябрьской ночью тысяча девятьсот сорок второго по топкому берегу налитой осенними дождями реки, задыхаясь, бежал человек. Его изодранная старая свитка на правом плече и на рукаве казалась в темноте черной от крови; левой, согнутой у живота, рукой он сжимал пистолет.

Человек, тяжело дыша, обернулся; остановившись, пару раз выстрелил. Тут же неподалеку вспыхнули синие огоньки, раздались ответные выстрелы.

Бежать уже не было сил. Человек лег животом в грязь; морщась от боли, переложил пистолет в правую, истекающую кровью, руку. Долго, кусая губы, прицеливался. Когда темнота, ожив, швырнула в него три белых повязки на рукавах бегущих людей, он нажал на курок.

Видно, на этот раз он не промахнулся. Краткое послышалось “ох”, один из преследователей схватился за живот, сел на землю. Его товарищ поспешно плюхнулся рядом, третий же прыгнул в чернеющие в двух шагах кусты. Угрожающе защелкали затворы винтовок. Потом из всех звуков остались только тяжелые стоны смертельно раненного да негромкий, неуверенный шум начинающегося дождя.

— Эй ты, сдавайся, тебе все равно не смыться! — крикнул из кустов полицейский, открепляя от ремня немецкую, с длинной ручкой, гранату.

Партизан молчал. Безвольней и тише становился стон умирающего; потом он и вовсе стих. Только морозное, чернильного цвета небо, шумело все злее, все непрогляднее свешивалась до земли сеть, сшитая из ледяных капель.

— Сдавайся, падла, а то мы ведь можем и гранатой тебя угостить! — опять закричал полицейский. — До трех считаю. Раз. Два…

И тогда раздался выстрел. Полицейские ткнулись головами в землю, но свиста пули не услышали.