Песни улетающих лун

За руку, как учитель ученика, он подвел Якова к столу в центре комнаты. Шейнис шел за ребе послушно, чувствуя только непобедимое, со страхом смешанное любопытство и еще полную утрату железной когда-то воли. Он сел покорно на скрипнувший табурет; остекленевшими пустыми глазами смотрел, как старик потирает руки.

— Вот и прекрасно, — произнес тот. — А теперь послушай-ка майсы сумасшедшего ребе.

3

— Не бойся, Яков, я не буду надоедать тебе рассказами о нашей лагерной жизни, потому что речь сейчас не о ней. А я бы о многом мог рассказать тебе: я столько всего видел там, на краю Вавилона, где в деревнях еще не перевелись шаманы. В тех местах белобрысые немцы смешались с рыжими финнами, а русские бабы и их грудные младенцы жили в одних бараках с раскосыми дочерьми Измаила. В лагере были жрец из Бурятии и ксендз с Украины, проповедник-немец с Поволжья и православный поп из Москвы, который однажды ночью умудрился провести службу в открытом поле. Один из этих язычников, уже помирая от тифа, пытался обратить меня в свою веру… Но я обещал тебе быть кратким!

Яков, я знаю, что в местечке говорили о моей смерти всякое, но я умер быстро и тихо, во сне. Зимой в наш лагерь вошел Ангел Смерти, и начался тиф. Людей уносило десятками. Святой, благословен Он, был милостив к нам: по Его воле я и мои хасиды, все десять человек сразу, скончались в один день. Я просто открыл глаза и увидел, что мои ребята выходят по одному из барака, и пошел за ними.

За нашим бараком, на защищенной от ветра площадке, ночная смена грелась вокруг костра. В эту ночь людей было как-то особенно много. Мы с ребятами подошли поближе и тут разглядели только, что часть гревшихся — это уже умершие. Те, что были живыми, не замечали их и разговаривали о чем-то своем, умершие же стояли за их спинами молча, протягивая к пламени свои истощенные руки.

“Евреи, мы на кладбище”, — сказал я, повернувшись к моим хасидам. Наверное, уже тогда я начал сходить с ума. — “А ведь я потомственный коген, я должен уйти отсюда как можно скорее!”

Но кладбище было кругом. Мертвые выходили их всех бараков, грелись у всех костров. Несколько десятков их пыталось согреться у пойнта, железной трубы с горячим паром. Многие перелазили через колючую проволоку и уходили в родные места, домой. Мы тоже начали собираться в дорогу.

Тут мне пришла в голову одна наивная мысль. Начальник нашего лагеря Соломон Дубов был нашим земляком, с Акапони. Отца его я хорошо знал, это был боящийся Бога еврей, хотя и миснагед. А сам Шлойме — о, это был страшный человек, один Бог знает, сколько народу он погубил! Я ужасно боялся его при жизни, а вот сейчас в моей мертвой башке завертелась эта идея: может быть, рассуждал я, если Шлойме увидит, что я не держу на него зла и после смерти, что-нибудь шевельнется в его зачерствевшей душе, и он покается и вернется…

Была середина ночи, когда мы, вдесятером, вошли в Шлоймину спальню и встали вокруг кровати, где он спал со своей мамзелью. Огромная и красная сибирская луна — над нашим лагерем луна всегда была красной, — освещала через окно бледные лица моих ребят. Я осторожно дотронулся до Шлойминого плеча. Шлойме тут же проснулся, рывком сел на кровати. Он таращил на нас глаза, словно видел впервые.

“Шолем-алейхем, товарищ Дубов, — сказал я ему как можно почтительней. — Мир вам, вашей жене и детям. Вы, кажется, не узнали меня? Я ваш бывший земляк Борех Злочевер, а это мои хасиды. Извините за ночное вторжение: дело в том, что мы все только что умерли и теперь направляемся в Белоруссию. Если вам нужно передать что-нибудь достопочтенному Хаиму-Гершу, пусть он живет до ста двадцати…”

Тут Шлойме заорал всем горлом, как будто он тоже двинулся. Я пытался его успокоить и все объяснить, а он закрывался от меня одеялом и орал, словно я хотел его резать! Мамзель его тоже вскочила и начала голосить: “Что с тобой, Шломик?! Что с тобой?!”. В общем, поднялся жуткий еврейский гвалт, и мы поняли, что ничего уже здесь не добьемся.

Так мы и ушли из лагеря — ни с чем. И двинулись на запад.

Мы продвигались медленно, минуя татарские деревни и русские города, переходя по льду замерзшие реки. Ночами мы спасались от холода в дуплах деревьев. По субботам мы останавливались: отдыхали и славили Бога. А кладбище все не кончалось и не кончалось.