Песни в пустоту

У меня дома было пять гитар. И вот как-то смотрел я на одну из них и думал: зачем она мне нужна, я же ей не пользуюсь, и звучит она как бревно. Вышел из подъезда, развел костер и сунул в него гитару с сильным желанием ее сжечь. И вдруг вижу – гитара превращается во что-то инфернальное, настоящее. Лак полопался, она вся обуглилась, струны при этом не лопнули, а превратились в калёную сталь… Я вытащил гитару, очистил от сажи и принес это нечто обратно домой. При подключении выяснилось, что оно еще и играет. Я прикрепил к гитаре какие-то приборы, из старого принтера вытащил охлаждающий пропеллер с тремя лопастями и вставил его между струнами. Затем все это дело пропустил через набор эффектов. Пропеллер дул, струны от этого хором звучали. Я ставил “гитару” в угол комнаты, подключал через усилитель, и она играла у меня месяцами, звучала совершенно невероятно, неким потусторонним пением. Все вокруг сходили с ума, просили выключить, а для меня это была песнь ангелов. И в этом для меня была музыка: я понимал, что никакой группы не надо, я могу просто поставить “гитару” на сцену, и она будет играть сама по себе. Правда, кончилось все тем, что я ее попросту потерял.

Филипп Козенюк

С моей басухой мы точно так же поступили. Только она была без вентилятора. Мы ее тоже в костер положили, она вся обгорела, датчики оплавились… А потом привинтили к ней килограмма полтора разного железа, деталей всяких, которые казались концептуально выглядящими. В результате басуха сильно потяжелела, а звучала так же погано, как и раньше. Мы ее через Васин гитарный процессор пропускали и играли, потому что само по себе звучание инструмента было говеннейшим. Она была советская, с толстым обрубленным грифом, без колков. Уже сама по себе выглядела очень альтернативно. Как-то раз мы играли на ней дрелью. Вставили в дрель венчик от миксера – и этим венчиком прямо по струнам! Роберт чуть не погиб из-за этого. Я ему позвонил, говорю: “Роберт, сейчас я принесу электродрель и венчик”. Он: “А на хуя?” “Ну как на хуя? Будем играть этим на бас-гитаре”. Приехал к нему, показал, что получается, а он такой: “Круто! Дай я попробую”. Взял басуху, взял дрель, стал играть сидя, а майка на нем таким пузырем висела. Он играл, играл, а потом майка попала в этот венчик, дрель майку зажевала, и венчик подлетел прямо ему к горлу. Дрель он вырубить не может, обе руки заняты, в одной дрель, в другой басуха. И он мне сдавленным голосом: “Блядь, выруби скорее”. А у меня тоже какое-то барахло было на коленках, я его скинул, метнулся к розетке, выдернул вилку. Венчик весь погнулся, майку сильно растянуло, но Роберт не пострадал.

* * *

В Москве середины 90-х и обычным-то музыкантам записаться было непросто – а уж тем более дикарям-экспериментаторам, использовавшим в качестве инструментов дрели и прочие электроприборы, которые для звукоизвлечения не приспособлены. “Собакам Табака” как будто бы повезло – их первый альбом “В мозг!” был сделан еще до того, как группа затмила своим концертом немецких корифеев индастриала Einsturzende Neubauten. Однако именно “как будто бы”: записать альбом – это было полдела, нужно было его еще издать и распространить – и вот это у Остролуцкого с партнерами получилось хуже: как уже было сказано, с репрезентацией себя во внешнем мире у индустриального подполья вообще было плохо. В итоге по записям “Собак Табака” фактически никто не знал – однако это вовсе не было проблемой, потому что группа Остролуцкого была не из тех, которые надо слышать, но из тех, которую надо видеть. Причем неоднократно, потому что от концерта к концерту менялись и состав группы, и идея их художественного руководителя; по большому счету каждое новое выступление было очень отдельным спектаклем – или, если угодно, перформансом. Грохот металлоконструкция сменялся электронным нойзом, могучие рок-шоу – многозначительными арт-представлениями, неизменной оставалась только фантастическая неистовая мощь, которую транслировали в зал “Собаки Табака”. И те, кому эта мощь передавалась, постепенно сами становились ее проводниками.

Виктор “Пузо” Буравкин