Песни

Слушьте, пан офицер, я ведь, правда, хороший,
Уважаю галушки и Тараса Шевченко.
Я бы вам заплатил, да откель в мене гроши?
Тильки стал працювать, не зробив и малэнько.
Я ведь свой, шо ж ты тычешь в меня автоматом?
Да вы что, одурели, паны, хлопцы, ребята?
Да берите вы флот! Да вступайте вы в НАТО!
Но меня отпустите до родимой до хаты.
И вот еду я дальше, нервным тиком страдая,
Жутким стрессом придавлен до холодного пота,
И дивлюсь я на нибо тай думку гадаю:
Чому же я, сокил, не летел самолетом?

Трезвость — норма жизни

На прошлой на неделе
С ребятами сидели,
Под музыку балдели,
Но никто ничё не пил,
Всё было мирно-тихо,
Тут открылись двери лихо,
Ввалился пьяный Тихон
С бутылочкой чернил.

Кричит он: «Как живёте?
Всё в потолок плюёте?
Ну, братцы, вы даёте,
Нельзя же так скучать!
Слыхали, братцы, в Чили
Режим ужесточили,
По этой по причине
Нам надо забухать!»

Бухать за всё мы рады:
За урожай Канады,
За дождик Ленинграда,
И вьюгу Колымы,
За пажити за наши,
За Петю, Витю, Сашу,
За Тихона и даже
За женщин выпьем мы.

Сперва, покуда пили,
Мы женщин обсудили,
Потом заговорили
Совсем уже хитро:
Про импрессионизм,
Потом про сионизм,
Потом уж о Шекспире,
Вольтере и Дидро.

Всех переспорил Винни
От алкоголя синий
Кричит: «Что нам Феллини,
Тарковский, Михалков.
И мы могём не хуже,
Нам только стимул нужен,
И мы посадим в лужу
Известных мастеров».

Тут кто-то крикнул: «Братцы,
Ведь надо ж нам догнаться!»
Ну рады мы стараться:
На магазин — бегом!
Ну, сбегали, купили
На нос по три бутыли
Но их уже мы пили
Во сквере городском.

Среди статуй античных,
Раздетых, неприличных
Портвейн шёл отлично,
Ну просто нету слов.
По литре загасили,
Сардиной закусили,
Потом заголосили
Чего-то из Битлов:

Мол, «Michelle, ma belle».

По классике тоскуя,
Я, жар в себе почуял
И скинул я статую
И влез на постамент,
И там, посреди сквера,
Я вслух читал Гомера.
Два милиционера
Прервали мой концерт.

Вели меня за локоть,
Я плакал всю дорогу,
Кричал: «Читайте Блока!»
«Менты — мои друзья!»
И лез к ним целоваться:
«Мол, если разобраться,
Вы тоже люди, братцы,
Вот гадом буду я!»

Потом уж в отделении
Я плакал в умилении
И падал на колени,
Мол, люблю вас, мужички.
А в камере холодной
Какой-то уголовник,
Безжалостный и злобный,
Разбил мои очки.

На утро было плохо,
На утро было сухо,
Я сказал себе: «Тимоха,
Всему виной Гомер»,
Потом меня одели,
Постригли, как хотели,
Пахал я две недели
На стройках СССР.

Теперь я на свободе,
Постриженный по моде:
Не то, чтоб лысый вроде,
Не то, чтоб волосат,
И больше не чудачу,
Домой несу всю сдачу,
От мамы с папой прячу
Бесстыжие глаза.