Песня для зебры

Солдат — купим,
Учителей и врачей — купим,
Начальника гарнизона в Букаву — купим,
и шефа полиции,
и его заместителя.
Ворота тюрьмы вышибем и на каждом гребаном перекрестке
грузовик халявного пива поставим
да накатим сверху “Семтекса”[40]

для кайфа.Свистнем тем руандийцам, кто против Руанды,
и подарим им новые клевые пушки,
у кого еще нет — подходи, не стесняйся.
Раздолбаям и психам, кто налево-направо
по прохожим палит, чья не нравится рожа,
и пивка мы нальем, и стволы дадим тоже.
А католикам набожным в том же Букаву,
преподобным отцам да невестам Христовым,
кто не хочет бузить и вообще не умеет —
без того, мол, приличных людей не хватает, —
им мы скажем: уж скачет в Нью-Иерусалим
славный Князь Нищеты на вонючем осле!
Так налей себе, детка, еще, не жалей,
дядя Молотов, сделай нам новый коктейль,
бей витрины и старые счеты своди,
потому как, гляди-ка, вон там впереди
полыхает геенна, копыта-рога —
это Рай для Народа грядет — бу-га-га!

Вот уже и Филип смеется, изумленно качая головой, и звонит в колокольчик, объявляя второй перерыв. Я тем временем исподтишка разглядываю Табизи. Его лицо — застывшая маска еле скрываемого бешенства. Черные как ночь глаза, точно два ружейных ствола, целятся из-под тяжелых век прямо в лоб Хаджу, напоминая мне о том, что многие арабы глубоко презирают своих чернокожих соседей по континенту.

Глава 11

Сэм, куда они все подевались? У меня в наушниках гробовая тишина.

Сейчас проверю, дорогой. Потерпи немного.

Я и так терплю. В наушниках по-прежнему лишь громкие помехи, пока Сэм консультируется с Антоном, а затем с Филипом.

Так, Франко нашелся.

Где?

В королевских покоях. Они там с Мвангазой закладывают за воротник.

Ну что, туда? — с излишним рвением спрашиваю я.

Ни в коем случае, Брайан, спасибо. Они чудненько посидят без тебя.

Тут в наушниках слышится шарканье ботинок из крокодиловой кожи по тропинке, сопровождаемое еще чьими-то шагами, — по-моему, это Дьедонне. Сэм незамедлительно подтверждает мою догадку: наблюдатели сообщили, что Хадж, схватив Дьедонне под руку, буквально тащит его за собой вверх по холму. Еще интереснее, что Хадж прижимает палец к губам, требуя от Дьедонне молчания, пока они не отойдут подальше от дома. Я в полном восторге. Нет большего счастья для слухача-мазурика, чем фразочки вроде “Давай куда-нибудь выйдем, где нас никто не услышит” или “Подожди, сейчас найду телефон-автомат”.

Правда, несмотря на свой профессиональный восторг, я все же испытываю прилив сочувствия к Дьедонне, которого только что грандиозный план Макси увлекал в одну сторону, а теперь оторва Хадж тянет в другую.

Когда они достигают ступеней, ведущих к беседке, и начинают подъем, Хадж принимается танцевать. Одновременно он что-то говорит, отрывисто, в неровном ритме — рэп под чечетку. Слух у мазуриков Говорильни не хуже, чем у слепых, но порой они и видят точно так же, внутренним взором. Именно это и происходит сейчас со мной: я вижу все четко, в красках. Болотные штиблеты Хаджа легко скользят по каменным ступеням: шлеп-щелк, шлеп-щелк. Подскакивает локон на лбу, тонкое тело выгнулось назад, а руки, как два шелковых шарфа, взлетают на фоне прозрачной лазури неба. Он старается заглушить свои слова стуком крокодиловых ботинок. И если тело его дергается в дикой пляске, то голос звучит твердо, уверенно, и чем тише он говорит, тем громче выстукивает чечетку по ступенькам, тем резче вертит головой, дробя каждое предложение, по кусочку скармливая невнятицу маленьким хищным микрофонам.

На каком языке он говорит? На родном ши, которым по удачному стечению обстоятельств владеет и Дьедонне. Так вот что он задумал: помогая себе жестами и время от времени вставляя французские словечки, объясниться на языке, которого совершенно точно не поймет подслушивающий. Но я-то его понимаю.