Песня на заре

— Значит, будем считать, что ты уже вылечил свой «радикулит»? Так?

— Так, — выдавил Авдей и, махнув рукой, сошел со сцены под смех всего зала.

День был знойный. Земля дышала хмельным ароматом душистых трав и спелых хлебов.

Почтальон снял с плеча тяжелую сумку, сел на ящик недалеко от вагончика полевого стана и вытер пот с лица.

Легкий ветерок чуть колыхал созревшие хлеба. Вдали, в разливе золотой пшеницы, двигался комбайн. Сделав широкий разворот, он направился к полевому стану.

Старик вынул из футляра очки, вытер стекла полой пиджака, надвинул их на нос и развернул газету.

Матрена, хлопоча на бригадной кухне, еще издали увидела почтальона.

«Далась ему эта газета, — с досадой подумала она, — присосался к ней, как клещ к конской шее».

Наконец она не выдержала и поспешила к Тихону.

— Что, Афанасьевич, есть для меня письмо? — спросила она запыхавшись.

— Кажись, нет. Сейчас посмотрим. — И почтальон стал рыться в сумке.

— Возится, словно рак в сети, — сердилась Матрена Григорьевна.

— Пишет тебе дочка на четырех листочках, а как кончит писать, прибегу сказать, — ответил почтальон в своей обычной манере, но, заметив, что Матрена помрачнела, сочувственно добавил: — Не тужи, Григорьевна, будет тебе письмо от дочки, непременно будет.

— Ладно, не успокаивай. Сама знаю.

К полевому стану приближались два комбайна. Сделав разворот, они остановились, послышались голоса комбайнеров и их помощников.

— Дедушка Тихон! Есть мне письмо? — крикнул кто-то с комбайна.

— А мне?

— А мне?

Вслед за комбайнерами пришла обедать полеводческая бригада Насти Додоновой. Все окружили почтальона.

Тихон Афанасьевич любил эти минуты, когда одни с надеждой, другие с тревогой устремляли на него нетерпеливые взгляды. Письма из сумки дед Тихон вынимал не торопясь, как говорили про него, — тянул жилы. Он точно знал, кто с кем переписывается. От него не были скрыты самые глубокие сердечные тайны. Вглядываясь в обступивших его людей, он по блеску глаз, по яркому румянцу на щеках безошибочно угадывал, у кого радостно замирает сердце в ожидании письма, а у кого грудь ноет от бесполезной надежды. К таким относился и Павел.

В первую очередь Тихон стал извлекать из сумки письма потолще, в конвертах со штампами учреждений.

— Тебе, Артемий, письмо из академии, — сказал он пчеловоду Белокурову.

Вынув второй толстый пакет, он неторопливо прочитал адрес.

— Давай, давай! Это мне с заочных курсов, — подскочил к нему Мишка Воробьев. — Что-то больно редко присылают материал.

— Знаем мы, Мишка, что у тебя на умишке: одним глазом в книжку, а другим на Иришку, — сказал старик.

Кругом захохотали, а Воробьев покраснел.

Почтальон участливо добавил:

— Ну, не робей, воробушка-воробей.

— А тебе… товарищ Настя, — сказал он, повернувшись к Додоновой, — всеобщее «здрасьте». Писем целый ворох, и каждое словно порох.

Позже всех на мотоцикле подъехал к полевому стану Павел. Еще недавно он, бывало, мчался навстречу почтальону, едва тот покажется вблизи стана, а теперь даже не посмотрел в его сторону. Мрачный подошел к рукомойнику. Его давно перестала интересовать раздача писем.

Матрена Григорьевна подошла к длинному, накрытому белой клеенкой столу и принялась разливать борщ в тарелки. Все быстро уселись за стол и дружно застучали ложками.

Сумка деда Тихона все еще была туго набита, и только теперь он по-настоящему начал опорожнять ее: начал раздавать газеты и журналы. Покончив с ними, почтальон сел на табурет и удовлетворенно вздохнул.

— Присаживайтесь, Тихон Афанасьевич, — раздались голоса. — Пообедайте вместе с нами.

— Спасибо!

Павел, обедая, перелистывал поданный ему почтальоном журнал «Огонек». Внезапно он бросил ложку на стол.

— Что с тобой? — удивилась сидевшая рядом Настя Додонова и, скосив глаза на раскрытую страницу, всплеснула руками: — Девоньки! Это же Зоя! Наша Зоя! Глядите, девчата!

Девушки вскочили с мест и сгрудились за спиною Павла, впившись глазами в журнал.

— Матрена Григорьевна, глядите! — громко крикнула Настя, высоко подняв журнал над головой. — Это же наша Зоя! — От волнения Настя забыла, что «наша Зоя» — родная дочь Матрены Григорьевны.

Матрена чуть не уронила поднос. Хорошо, что стоявшая рядом помощница успела подхватить его.

В моменты сильного возбуждения Матрена Григорьевна всегда переходила на родной украинский язык.

— Ой! Голуби мои! Да пустите ж меня поглядеть на мою дочку!

Толпа расступилась. Зоина мать взяла журнал, хотела прочитать надпись под портретом, но буквы запрыгали у нее перед глазами.

— Настенька, прочитай-ка, что тут написано.

Настя, взяв у нее журнал, торжественно прочитала:

— «Лауреат Всеукраинского конкурса Зоя Гурко…»

Когда Матрена Григорьевна, взволнованная и счастливая, осталась одна, к ней подошел Тихон и высказал свое мнение:

— Эге! Теперь понятно, отчего твоя Зоя перестала писать Павлу. Возгордилась, значит. Знай, мол, наших: мы лауреаты!

Матрена Григорьевна ничего не ответила, она не слышала, что сказал почтальон.