Песня сирены

Я добралась до площадки второго этажа. Мне показалось, что я слышу шепот. Я тихонько постояла, прислушиваясь. Тишина… полная тишина.

«Мне показалось», — подумала я. Легко вообразить шепот, когда в окно стучит дождь, а ветер воет в ветвях деревьев, на которых после такой бури не останется ни одного листочка.

Я открыла дверь спальни, которую Карлотта любила больше всего. Это была комната с кроватью под балдахином на четырех столбиках, с красным бархатным занавесом. Та самая постель, где я застала ее лежащей и разговаривающей сама с собой.

Я вошла в комнату, сделала несколько шагов вперед и чуть не споткнулась обо что-то, лежавшее на полу. Я огляделась. Света было достаточно, чтобы разглядеть платье для верховой езды… серое, как голубиное крыло, и шляпку с более светлым синим пером.

В этот момент вспышка молнии осветила комнату, и я ясно увидела их: Карлотту и Мэтью. Они лежали на постели, обнаженные, тела их сплелись…

Я взглянула и отвернулась: мне стало нехорошо. Я не знала, что делать, что думать. Было невыносимо думать о том, что я видела, о том, что это значило. Все во мне противилось этому, меня тошнило.

Я не понимала, куда бегу, не чувствовала, что меня поливает дождем. Я оказалась у ворот. Где спрятаться? Где побыть одной, наедине с моими мыслями? Там… у могилы Бэлл.

Я перелезла через ворота и побрела по листьям, потом упала на землю у разрытого участка. Я лежала там и старалась не думать о сцене в спальне.

Было темно. Дождь все еще шел, но теперь он был не таким сильным. Я чувствовала себя ошеломленной и растерянной, не понимала, где нахожусь, потом вспомнила. Я — в лесу, Бэлл — убита и в спальне Эндерби-холла я видела нечто такое, что никогда не смогу забыть. Мой отец… моя мать… моя сестра;.:

Для меня было невыносимо быть с ними. Я хотела побыть одна, наедине с собой, здесь, в «запретном лесу».

Мысли мои перепутались. Возможно, это было оттого, что мне казалось, будто вокруг меня пляшут блуждающие огни и хотят, чтобы я к ним присоединилась. Я их не боялась, теперь я понимала, что такое человеческое горе. Мне хотелось отгородиться от всего мира.

— Ничего, ничего! — шептала я. — Пусть так будет всегда!

После той ночи прошло много времени, прежде чем я вновь начала писать свой дневник. Меня нашли утром. Это отец отправился в лес искать меня и принес домой. Томтит, чувствуя что-то неладное, поздно ночью вышел из сарая и вернулся в Довер-хаус. К тому времени обо мне уже начали волноваться, а когда конь вернулся один, все были вне себя от беспокойства.

Потом они искали… всю ночь, в бурю и дождь…

У меня начался жар, и я была при смерти. Целый месяц я оставалась в постели. Мама выхаживала меня со всей любовью и нежностью, на которую была способна. Меня не расспрашивали. Я была слишком больна для этого.

Прошло больше трех месяцев, пока я узнала, что Пилкингтоны уехали. Говорили, что Элизабет надоела деревня и она отправилась в Лондон, а Грассленд решила продать. Мэтью уехал примерно через неделю после той ужасной ночи.

Мои конечности были сведены даже после того, как прошла горячка, и долгое время мне было больно двигать руками. Как предана была мне мать, как нежен был со мной отец! Я поняла, что по-прежнему люблю его, и мы никогда не говорили о Бэлл. Думаю, он понял, что я пошла искать Бэлл, понял, чего я боялась, найдя меня там.

Карлотта не пришла меня проведать. — В начале твоей болезни она долго была здесь, — говорила мать. — Она так беспокоилась о тебе и не уехала до тех пор, пока не узнала, что ты начала выздоравливать. Я никогда не видела, чтобы Карлотта так волновалась! Потом, конечно, она уехала домой. Когда ты достаточно поправишься, мы поедем в Эйот Аббас.

Иногда мне казалось, что я никогда не выздоровею Временами боли в конечностях были мучительны, и их сводило, когда я пыталась ходить, так что я быстро уставала.

Мать читала мне, папа играл со мной в шахматы. Они старались показать мне, что я их самый любимый ребенок.

Так шло время.

Часть третья. КАРЛОТТА

ДОБРОВОЛЬНОЕ ПОХИЩЕНИЕ

Долгое время мне казалось, что я никогда не забуду того момента, когда во время сильной бури моя сестра Дама-рис открыла дверь Красной комнаты и увидела меня с Мэтью Пилкингтоном. Это была странная сцена, со вспышкой молнии, осветившей нас. Мы были пойманы так явно, что правду нельзя было скрыть. Должно быть, я показалась ей страшной грешницей, неверной женой, которую застали во время прелюбодеяния. Я никогда ничего не смогу объяснить Дамарис, она такая хорошая, а я такая мерзкая, хотя я и не верю в то, что живой человек может быть исключительно хорошим или абсолютно плохим. Должно быть, даже во мне есть что-то хорошее, потому что я страшно мучилась, раскаиваясь в ту ночь, когда она пропала. Когда ее конь вернулся домой без нее, я сходила с ума от беспокойства, всю ночь мучилась от страха, и во мне возникло такое отвращение к себе, какого я прежде не знала. Я даже молилась:

— Все… все, что угодно, сделаю, только пусть она вернется домой.