Песня скрипки<br />(Рассказы)

— Гм, неужели? — удивилась дама в бархатном платье, и ее искусно выведенные брови вздернулись. — Вот никогда не думала. Он мне из деревни присылал несколько писем, да все как-то ответить некогда было, а потом и адрес потеряла. Так вы говорите — газеты шумели?

— Да, отмечали исключительную оригинальность таланта и предсказывали большое будущее.

— Гм, смотри ты. Надо будет завтра обязательно заехать. Вы не знаете, где он живет?

— Вероятно, в гостинице. А лучше, спросите в Союзе художников.

Ваза смотрела на них и молчала. Яблоки в ней кончились и ее переставили на тумбочку. Какой-то подвыпивший шутник надел на нее чью-то всю в завитушках женскую шляпу. И все захохотали.

Вазе было душно, она задыхалась от винных паров, глохла от криков и гогота. Никому не нужная, всеми забытая, она вспоминала, какими глазами смотрел на нее художник тогда в магазине и потом, когда укладывал яблоки, и ей было стыдно за него среди этих орущих, захмелевших людей.

Ваза слышала, как с кем-то сделалось дурно, как кто-то, покачиваясь, подошел к тумбочке. Ваза видела, как к ней потянулась чья-то волосатая рука и ей стало противно. Она покачнулась, упала на пол и разбилась.

За столом кто-то выкрикнул:

— К счастью! — и все засмеялись.

А тот, кто стоял у тумбочки, пьяно пыхтя, вертел в руках мраморный осколок и, выпячивая нижнюю губу, с икотой говорил:

— А она… эк… кажется, была… кр-краси-вая…

Недопетая песня

Эту молодую гусыню звали Белошейка. У неё были красные лапки, сизые крылья и белая грудь — такая белая и такая изящная, словно ее вылепили из чистейшего фарфора.

А он был весь сизым и только над темным клювом белело пятно. И звали его Белолобым.

Стояла осень. Вместе со стаей диких гусей он летел на юг и остановился покормиться на просяном жнивье, недалеко за селом. А она тоже там кормилась и как раз собиралась уходить домой к своей хозяйке с белым лицом и злыми глазами.

Но в этот вечер Белошейка домой не вернулась.

Сначала они с Белолобым смотрели, как золотые вечерние лучи перебирают серебристые на жнивье паутинки, а потом стали рассказывать. Она ему рассказывала о своем детстве в деревне, среди кур и индюшек, а он ей — о пурпурных маках Новой Земли, о моржах и тюленях, и о юге, куда он летел.

И так до зари. А на заре сторожевые гуси подняли крик. Со стороны села с ружьем за плечами шел охотник. Стая быстро снялась и сделала круг.

— Летим! Летим! — кричал, удаляясь, Белолобый.

Белошейка долго бежала за стаей, пытаясь оторваться от земли. Крылья ее плохо слушались, она пролетела не больше ста метров — и заплакала.

А в синеватой дали таяли, таяли, скрываясь за лесом, серые точки…

Белошейка пришла домой и затосковала. Она все еще видела перед собой красивого сизого гуся с белым пятнышком на лбу и тающие в синеватой дали серые точки.

Она тосковала всю зиму. А когда пришла весна с полой водой и речным ледоходом, в сарай каждое утро стала приходить хозяйка, щупать кур и гусынь и ругать Белошейку.

— Вот наказанье! Опять без яйца! У людей гуси как гуси, а тут… У, так бы и прибила!

А Белошейке даже и рассказать о своем горе было некому. Куры мечтали зоб набить пополнее, а гуси — поплескаться в воде.

Скучно!

Выйдет ли в поле — на бывшее просяное жнивье — мокрые поля — все в грачах, журавлиные крики плывут на север…

Тоска!

Но однажды, когда малость подсохло, с неба раздался крик:

— Ка-га! Ку-гу! Белошейка!

Это был Белолобый. Он кружил над деревней и звал ее.

— Ку-гу! Я здесь! — воскликнула Белошейка, перелетела через забор, побежала к огородам.

Там, в прошлогоднем бурьяне, они долго стояли молча. Наконец, Белолобый прошептал:

— Белошейка, живу я в Турции, плаваю в лимане, другие гуси полощутся, кричат, веселятся, а я гляну на север — вечернее солнце, серебристые паутинки вспомню…

— А я? Вьюга, снег кругом, а ты так и стоишь перед глазами… Весна наступила, все яйца несут, а я… И вот опять улетишь, и я одна, а хозяйка все будет щупать, ругаться.

— Мы улетим вместе, — сказал Белолобый.

— Но я… я же не умею… — наклонила голову Белошейка, а на глаза — слезы, слезы…

Белолобый трогал ее шею, говорил:

— Глупенькая, о чем печалиться. Немножко умеешь, а многому научишься. А ну, попробуем!

Белошейка попробовала и с трудом поднялась в воздух. Когда она опустилась на межу и оглянулась, то плетни огородов были в каких-нибудь полутораста метрах, а у нее уже зашлось дыхание: ни вздохнуть, ни выдохнуть… И представился ей длинный путь на север, куда летел Белолобый, Нет, не выдержать!

Однако она летала до вечера. А вечером, оставив Белолобого ночевать под ракитовым кустом на лугу, она, разбитая и усталая, приплелась домой.

Дома ее ждала хозяйка. Она поймала Белошейку и стала бить:

«Несись! Несись! Несись!»

Так она обычно заставляла нестись кур, которые хотели стать наседками.

Но на Белошейку побои не подействовали. Она уже видела перед собой прохладные долины и пурпурные маки Новой Земли, слышала плеск моря и рев тюленей.

Каждое утро она уходила к Белолобому учиться летать. К вечеру у нее болели крылья, ныли все косточки, но Белошейка старалась, и у нее кое-что начинало выходить.