Песня скрипки

— Писк! — фыркнула Бочка. — Вот если я звякну — на другом конце деревни слышно. А кто такая Скрипка?

— Сестра моя.

— Такая же рогатая?

— Нет, она у меня красавица: гнутый гриф, в деках вырезы, вся под лаком…

— А где же она?

При воспоминании обо мне Камертошу охватила тоска. Мелко позванивая, он забился о пол.

— Она… она там, наверху осталась… Скрипочка! Сестрица моя! — и Камертоша забился сильнее.

— Хватит скулить, — перебила его Бочка. — Расскажи все толком.

Камертоша рассказал, как раньше мы жили. Как попали в этот дом, как девушка вначале тоже цены нам не знала.

— Сестра терпела. Знаешь, нудно, когда на тебе учатся: пиликают и пиликают с утра до ночи. Но сестра терпела. Она даже радовалась. Ведь звезды с неба сразу никто не хватает. Мастерство скрипача приходит со временем. И она терпела. «Скоро, скоро, — говорила она, — я запою во весь голос! — Только у бездарного скрипача струны поют. У таланта поет скрипка! Каждая ее планка! Душа скрипача поет в скрипке. А у этой девушки есть талант. И она далеко пойдет! Скоро, скоро я запою во весь голос!..»

Но Скрипке так и не пришлось запеть во весь голос. У девушки уже неплохо получалось. Ее хвалили. И вдруг — наступила весна, и меньше, меньше она стала играть. Все больше то в парк уходила, то перед зеркалом часами просиживала…

И наступил день — пальцы ее перестали слушаться. Попадают под струны, берут не те ноты. Какими она только словами не ругала Скрипку, словно та во всем виновата. Ведь ленивому больнее всего признаться в своей лени… потом — темный чулан, пыль, ржавчина, мыши… А сейчас… что с ней будет сейчас… Эх, как из-за некоторых людей иногда вещи страдают…

— Да, — вздохнула Бочка. — Я вот тоже — когда меня сделали, на все была годна: и масло, и мед, и ключевую воду перевозить. А меня под керосин, под бензин! Вот и нюхай его, проклятого, всю жизнь. Да, с нами не считаются.

В это время машину стали заводить, и Камертоша с Бочкой притихли. Мотор торопливо чихнул, кашлянул, машина дрогнула и покатила по городу. Камертошу на ухабах подбрасывало и, заикаясь от толчков, он спросил:

— А ка-как тебя зовут? Динь-динь!

— Чудак, Камертошка, образованный, а не знаешь. Я всему миру известна, Я — Бочка! Да! Обо мне, брат, басню сочинили. Во как!

— А чем ты прославилась, Бочка? Динь-донь!

— Гоп-гоп! Своей музыкой! Когда меня пустую везут по деревне, особенно на дрогах — все собаки выскакивают из-под ворот и лаем приветствуют. Больно уж нравится им моя музыка. А чем ты теперь думаешь заниматься, Камертошка?

— Эх, Бочка, даже не знаю, что и придумать. Динь-донь!

— Ги-гоп! Эх ты, ученый! А знаешь ты, куда мы едем? В деревню! Там, брат, пустозвонов и лодырей не любят. Это дело собакам отдали. Раз нет при тебе твоей Скрипки, то придется тебе профессию менять, Камертошка.

— Но я же, кроме как ноту давать, ничего не умею.

— Да, тяжелый случай. Подумать надо.

Бочка задумалась. Город остался позади. Камертоша на ухабах все подскакивал:

— Динь-дринь! Ну, скоро ты, Бочка?

— Гуп-гуп! Придумала! — и Бочка подскочила от радости. — Ты железный и я железная. А раз мы оба железные, то вроде бы родственники. Залезай в меня. И как керосин сольют и повезут меня пустую деревней — такой концерт закатим! Не только нашенских — из соседних деревень всех собак с ума посведем. Согласен?

— Еще бы! Все лучше, чем ничего. Но как мне в тебя забраться, Бочка?

— Подумать надо.

И Бочка опять задумалась. Проехали половину дороги. Камертоше невтерпеж.

— Ну, скоро ты. Тень-звень!

— Ги-гуп, гоп-гап! Придумала! Я отвинчу пробку, а ты подпрыгни и ныряй в керосин.

Бочка отвинтила пробку, керосин стал выплескиваться, Камертоша — подпрыгивать. Но, как он ни старался, до отверстия допрыгнуть никак не мог.

И вдруг машина остановилась. Из последних сил Камертоша подпрыгнул вверх… и зацепился в отверстии Бочки развилкой. А над бортом кузова уже показалась чубатая голова и изумленно таращила на него глаза.

Но что ни случается, то все, говорят, к лучшему.

5. Песня Скрипки

Остаток лета, осень и зиму Наташа, дочь Павла Андреевича, ходила на дачу к высокому старику с седыми строгими бровями и мягким сердцем — учителю музыки Дмитрию Ивановичу.

Наташа была счастлива. Я также была счастлива. Я тонко чувствовала любовь девочки и отвечала ей такой же любовью. Я терпеливо сносила неумелые движения смычка, неловкие прикосновения маленьких пальчиков.

Я верила и ждала. Ждала, когда пальчики станут ловкими, быстрыми, умными, когда они заставят меня запеть полным, почти человеческим голосом.

— Скоро, скоро я запою свои песни, — говорила я Камертоше.

Прошло еще одно лето, осень, зима.

Однажды в теплый майский вечер, стоя на высоком крыльце, как на эстраде, под устремленными на нее восхищенными глазенками своих сверстников и сверстниц, Наташа играла.

Сначала я пела о мыслях и чувствах больших людей, великих композиторов. О мыслях и чувствах, зовущих к доброму, светлому, хорошему.

И вдруг Наташа почувствовала, что я запела совсем не то, что она хотела играть. Почувствовал это и седой учитель с добрым сердцем. Он сдвинул строгие брови, насторожился.