Песня, собранная в кулак

Олимпия" - небольшой театр на бульваре Капуцинок. Сегодня здесь во втором отделении поет Эдит Пиаф. У входа толпится публика, то ли мечтая проникнуть в театр, то ли ожидая конца, чтобы хоть на минуту встретиться с Эдит, выходящей после концерта, и попросить у нее автограф.

К началу второго отделения зал битком набит. Занавес поднимается над абсолютно темной сценой. Два пучка света прожекторов вырывают из мрака широкое, бледное лицо со строгими глазами.

Редкие рыжеватые волосы взбиты в прическу. Маленькая, тщедушная фигурка одета в черное, более чем скромное платье. В небольшом вырезе на шее - цепочка и крест с изумрудами.

Эдит с усилием передвигает ноги, обутые в простые черные сандалеты: у нее ревматизм. Вид у нее изможденный, она не спит без снотворного. Следы богемы, постоянной, изнурительной, залегли в глубоких складках возле рта и глаз. Ей всего сорок пять лет, а она уже неизлечимо больна.

Вот такой я увидела ее единственный раз в жизни, за два года до кончины. Вид этот вызвал во мне недоумение.

Зрители долго и шумно приветствуют Эдит. Откуда-то из глубины вступает оркестр. Чуть хрипловатым голосом Эдит объявляет:

"La ville inconnue" ("Незнакомый город"). (Все песни в этой книге переведены автором.)

Этот город чужой

Мне незнаком.

Грустно здесь мне одной

Бродить пешком.

На проспекте большом

Теряюсь я.

На бульваре пустом

Пуста скамья...

Зал не дышит. Ни единого шороха! Эдит поет задумчиво, сначала говорком, потом в голосе начинает звенеть горечь :

Этот город чужой

Не знает слез.

Я бездомной душой

Брожу, как пес.

От прохожих бегу,

А они - от меня.

Я найти не могу

Улыбки дня...

Ударный инструмент врывается в оркестр так, словно кто-то жестоко молотит в запертую дверь:

И в отель я вернусь,

И постель холодна.

На заре я боюсь

Просыпаться одна.

Как хотелось бы мне

Все спать и спать,

Чтоб хотя бы во сне

Тебе сказать,

Что с тобой все мечты

В чужом краю...

Вспоминаешь ли ты

Меня - твою?..

Эдит замолкла. Долгий отыгрыш оркестра держит весь зал в напряженном молчании. И потом - взрыв аплодисментов и буквально рев публики. Все это ошеломляет меня. Сижу со спертым в горле дыханием.

Эдит стоит неподвижно. Лицо ее преобразилось счастливой, вдохновенной улыбкой, она просто - красива! Когда буря улеглась, Эдит объявляет следующую песню. Снова зал замер, и торжественно, словно молясь, Эдит начинает:

Бог мой! Бог мой! Бог мой!

Оставь его немножечко со мной.

На день, на два, на семь.

Ведь ненадолго я прошу, не насовсем!

Это была мольба женщины, прожившей долгую жизнь и неожиданно повергнутой в новое, еще не изведанное чувство. Это даже не мольба, а нечто вроде сделки с богом.

Бог мой! Бог мой! О бог мой!

Пусть он наполнит жизнь мою собой!

На месяц, на два, на пять,

Чтоб мне потом об этом вспоминать.

В оркестр вступает женский хор, отрешенный, как в католической мессе. Ангельский голос соло где-то наверху выводит мелодию чистую, безгрешную. Этот контраст между полным тревоги, сильным голосом женщины, торгующейся с богом за свою уходящую любовь, и потусторонними голосами хора - контраст поразительный. Это красиво, дерзостно и правдиво.

Бог мой! Бог мой! Бог мой!

Оставь его, оставь его со мной.

Пусть расцветет любовь моя,

Хоть, может, недостойна я!

Последнюю ноту певица берет с такой мощью, что перекрывает и оркестр и хор. Невозможно понять, откуда берется все это у тщедушной женщины с сутулой спиной, узкими плечами и впалой грудью?

Снова буря аплодисментов. Люди встают, что-то выкрикивают, плачут и хлопают, хлопают, хлопают...

Эдит смотрит в зал такими глазами, словно только что прозрела. Потом склоняет низко свою большую голову. А публика в зале неистовствует. Она любит свою Эдит и верит ей. И тот, кто хоть раз слышал ее, уже не забудет никогда.

КЛОШАРЫ

Как-то ночью я возвращалась домой в гостиницу "Мольер" на улице Мольера, что выходит на авеню Опера. Был двенадцатый час. Здание оперы вздымало к лунному свету свой купол цвета парижской зелени- медного купороса. Кругом было пустынно. Последние прохожие поспешно ныряли в подземные входы метро, обозначенные снаружи светящимися квадратами.

Я свернула в переулок, чтобы сократить путь. Неожиданно в нише у входа в книжный магазин я заметила свернувшуюся калачиком спящую женскую фигуру. Серое поношенное пальто, фетровая шляпка, под головой большая черная сумка. Она лежала спиной к улице, и над ней висела ярко освещенная луной витрина с книжками. Из-за стекла, с обложки скорбными глазами под трагическим изломом бровей смотрела на меня Эдит Пиаф. Поющий, полуоткрытый квадратом рот, выразительные, повернутые ладонями наружу руки, словно отталкивающие невидимую беду.

А над этим лицом - сверкающее буквами название книги "На балу удачи". Так и запомнилось мне все это вместе со спящей в нише. Женщина, видимо, была из странного, извечного парижского племени клошаров. Они и сейчас еще существуют там. Я видела их под мостом Сюлли, недалеко от собора Парижской богоматери. Они сидели группой возле жаровни и что-то варили себе.