Песочная свирель. Избранные произведения мастеров Дзэн

– Да, ты прав, или теперь надо говорить право, ведь ты же среднего рода. А, будь прокляты эти условности!.. Но все равно, заметь, во всей этой белиберде нашлась доля справедливого смысла (назовем это так). Она в том, что ты – дерево, а я – человек. Ты, к счастью, стоишь на месте. Я же способен двигаться. А представь себе, если бы и ты обрел мобильность в форме… ну, скажем, лошади. Тогда вряд ли бы мы встретились вновь. Хотя все может быть.

– Но лошади есть и домашние. И ездил бы ты на мне, представь; а то лучше, не узнав, убил и сделал много колбасы. Вашей же ныне господствующей форме жизни свойственно убивать и привычно. Убийство – признак вашего теперешнего состояния, основа вашего существования. Нет формы жизни, которую бы вы не убивали. Но в этом постоянном убийстве всего вы медленно, но верно убиваете себя.

– Да уж, не говори: и так тошно! Здесь у нас, оказывается, вся история нашего развития с начала и по сию минуту зиждется на убийствах. Одни убийства оправдываем, другие осуждаем и наказываем таким же убийством. Все зависит от ситуации, которая и оправдывает, и осуждает, и карает. У них – ах, ты черт! – у нас тут, оказалось, много наубивали: одних – во имя прогресса и процветания, других – во имя неких идей. Слепцы не видят, что нет идеи выше самой идеи жизни. И никакая нафантазированная идея, или даже сотня их вместе взятых, не стоят того, чтобы ради них жертвовали высшим смыслом идеи жизни.

– Ты здорово научился издавать звуки. И что у них, то есть, извини, у вас, все обозначено вот таким подобным бульканьем и шипением?

– Нет, еще и трескотом, рычанием, свистением, фырканьем и так далее.

– А то, что мы вспоминаем друг друга и вот так общаемся, тоже носит определенное название?

– О да, конечно, это у нас называется сумасшествием и, более того, вызывает вполне определенные действия со стороны общества, или же, если ты убедишь всех в своей нормальности, это называется фантазией. Красивые звуковые наборы, неправда ли?

– Возможно. Я в этом не смыслю, а, может, забыл.

– Они – не стану теперь поправляться – да именно они, возомнили, что это и есть то Слово, которое им когда-то было пожертвовано как существам разумным. И за которое, как бы в компенсацию за божественное откровение, один из них принял лютую смерть во искупление греха человеческого, а, может, только притворился, уйдя в нирвану на время… Есть у них и такая байка… Ладно, я вижу, что утомил тебя. Да и мне не хочется вновь ворошить старое. Я встретил и узнал тебя, и я рад этому мигу. Извини только, что теперь моя радость ограничена скучными возможностями моей формы. Скоро избавимся от иллюзий: ты – от своих, я – от своих – и встретимся в мире истинном. А теперь прощай. Пойду «достаивать в стороне и слушать, утомившись от тяжкого труда быть на земле человеком»[4], как сказал один из них, тьфу черт, из нас. Так что – прощай?

– Прощай, и до встречи.

Ю. Х.

АВТОПОРТРЕТ

Из теней сна я пестую привычки,
мечусь меж скупостью и жаждой мотовства
и одеваю мужество в дешевые кавычки
душевной слабости и рабского родства.

Во мне переплелись узором странным силы
добра и нежности, порока и тщеты.
Я, не родившись, встал на край своей могилы,
держа в руках пустых уродства красоты.

С. К.

Пробужденный во сне

Я упал в собственные руки

…Что же держало тебя так долго?

Лу Хартман

Я ВИДЕЛ, КАК РОЖДАЕТСЯ МГНОВЕНЬЕ

я видел, как рождается мгновенье,
как вырастает первый стебель сна
на паперти, сглотнувшей вожделенье,
на недоступном островке окна,

вдали, в глуши изменчивого взора,
в суфийской мудрости и злобном лае пса,
в пророчествах буддийского собора,
где каждый волен быть кем хочет сам.

Я видел миг, я знал его коварство,
я им дышал и бредил наяву.
Иллюзия сплетала ткань пространства,
узоры слов ложились на канву,

дышала ночь соблазнами творенья,
текла река невысказанных фраз,
и в этом омуте тоски и наслажденья
я умирал уже который раз.