Песочные часы

Теперь человек смотрит на изгиб дороги, откуда слышны шаги и перестук мелких камешков. Вскоре оттуда появляется ослик, нагруженный хворостом. С наклоненной головой, с опущенными ушами, животное шагает вниз по крутому склону. Груз хвороста, привязанный к луке невидимого вьючного седла, свисает с запыленных боков. На корявом хворосте видны свежие косые срезы. Засунутое между прутьями, выглядывает лезвие секача-косира на тонкой четырехгранной рукоятке. Над прутьями в темных тонких мехах булькает жидкость: вино, молоко или вода. Отставая на два-три шага от ослика, согнувшись под грузом вязанки хвороста, шагает женщина в выцветшем черном платье, закутанная до глаз в точно такой же выцветший платок, не меньше того, что привязан к луке седла. Человек следит за ними взглядом, пока они не скрываются за острым изгибом дороги. Спустя какое-то время он вновь видит их на следующем склоне, на двадцать метров ниже. Потом они на какое-то время исчезают из его поля зрения, а потом он опять их видит на следующем витке серпантина. Больше не слышно ни бульканья жидкости в мехах, ни скрипа камешков под ногами. Человек встает со скалы и поднимается по откосу к дороге, опираясь на трость, потом садится на место рядом с шофером.

Записки сумасшедшего (I)

8

Непросто возвыситься над своим несчастьем. Быть одновременно наблюдателем и наблюдаемым. Тем, кто наверху, и тем, кто внизу. Тот, кто внизу, это пятно, тень… Наблюдать за своей сущностью с точки зрения вечности (читай: с точки зрения смерти). Воспарить к высотам! Мир с высоты птичьего полета.

Идея моего летательного аппарата стара, как само человечество. Она — всего лишь продолжение замысла Икара. Потому что мой планер возник из наблюдения за полетом птиц. Следовательно, для него нет нужды даже в силе одного гребца. Да и я сам не спортсмен. И не человек исключительной силы: мои бицепсы выглядят почти женственно. Вы можете вообразить себе сцену: в парадном костюме, с галстуком-бабочкой в горошек, я вдеваю руки в ремни и парю, как голубь, как камень — кубарем с одиннадцатого этажа, чтобы потом, одним единственным движением крыльев, вырваться из петли и полететь по крутой дуге над толпой. Я отдаюсь на волю воздушных потоков и приземляюсь на лугу рядом с родным селом. (Natio borgo selvaggio — Родная дикая глушь!). Потом я укладываю свои крылья в портфель и вхожу в село совершенно незамеченным, анонимно, если угодно.

С вашей точки зрения, даже если вы находитесь на смотровой площадке небоскреба, я, наверное, похож сначала на журавля, потом на ласточку, потом на летучую мышь, потом на мотылька (или на галстук-бабочку), потом на муху-журчалку, потом на пчелу, и, наконец, на мушиный плевок. Я исчез из вашего поля зрения, совсем исчез. Я улетел в небо, дорогие мои господа. Да, в небо чистой абстракции.

9

Если бы в подходящий момент человек припал головой к земле, человек со слухом собаки, он мог бы различить тихое, едва слышное журчание, словно вода переливается из одного сосуда в другой, или песок в песочных часах; что-то такое можно было бы услышать, что-то такое слышно, если прижать к земле ухо, если припасть к земле головой, с мыслями, которые ввинчиваются в глубину сквозь геологические наслоения, до мезозоя, до палеозоя, сквозь пласты песка и плотного суглинка; они ввинчиваются, как корни гигантского дерева; проникают сквозь пласты ила и камня, сквозь наслоения кварца и гипса, сквозь слои мертвых моллюсков и улиток, сквозь торфяные слои рыбьей чешуи и скелетов, сквозь панцири черепах и морских звезд, и морских коньков, и морских чудовищ, сквозь слои янтаря и тонкого песка, сквозь наслоения морской травы и гумуса, сквозь плотные слои водорослей и перламутровых раковин, сквозь слои известняка, сквозь слои угля, сквозь слои соли и лигнита, олова и меди, сквозь слои скелетов людей и животных, сквозь слои черепов и ключичных костей, сквозь слои серебра и золота, сквозь слои цинка и пирита; потому что где-то здесь, на глубине в несколько сотен метров, лежит туша Паннонского моря, еще не вполне мертвая, но только придавленная, сжатая все новыми и новыми слоями почвы и камней, песка, глины и канифоли, трупами животных, трупами людей и трупами деяний человеческих, она просто прижата, и она все еще дышит, вот уже несколько тысячелетий, через соломинку волнующихся пшеничных полей, через болотный камыш, через корни картофеля, не вполне еще мертвая, а только зажатая слоями мезозоя и палеозоя, потому что она дышит, вот уже несколько часов, несколько минут (измеренных временем Земли), дышит сипло и тяжело, как шахтер, придавленный балками и опорами, и тяжелыми блоками политого потом угля; когда человек припадает головой к земле, когда он прижимает уши к влажной глине, особенно в такие тихие ночи, он может услышать ее пыхтение, ее протяжный предсмертный хрип.

10