Песочные часы

Чолит в ресторане New York в Будапеште (в 1924, 1925, 1930 годах и т. д.); устрицы в Триесте, в отеле Imperial (в 1921 году?); белуга и зубан во Фьюме (неоднократно в течение 1931 года); рыбацкая уха в Нови-Саде у Аласа; венские шницели в Серебряном льве, в Суботице; шиш-кебаб в Скопье (в 1935 году); щавель с копчеными бараньими ребрышками, в Цетинье (в 1939 году); тартар из говядины в Загребе, Верхний город; говяжья вырезка с соусом, в вагоне-ресторане Ориент-экспресса (в 1921 году); paella valenciana, также в Триесте (в 1931 году). Все это обильно полито жилавкой,^[10] бургундским, траминером.

20

Paella valenciana, эту испано-мавританско-еврейскую melange флоры и фауны, мне подали на круглой плоской сковороде, и я, зачерпнув из нее ложкой, подумал, что это блюдо держали в море и волокли по песку, зачерпывая им, как огромной сетью прямо из моря, все его благодати, флору и фауну, или, скорее, деревянным корытцем, как у золотоискателей. В белом промытом рисе попадались крупинки песка, иной раз и камешек, наверное, чтобы все это производило впечатление более натурального (если крупинки не были морской солью, потому что все это таяло на языке), а еще водоросли, лишайник и пряности, лавровый лист, шафран, каперсы и майоран, а еще камбала, сардины, ракообразные и моллюски (морские финики, сердцевидки), а еще лангусты, креветки, кальмары, а еще цыплячье крылышко, кроличья лапка и телячья спинка, все это погруженное в рис, как будто утопленное в морском песке, высаженное в рис, закопанное в ризотто; и вот только тогда, когда зачерпнешь этого риса, вот только тогда человеку становится понятно, — как только высунется красный усик султанки, крылышко птицы, хрусткие пятнистые клешни лангуста, раскрывшаяся раковина морского финика, полосатая раковина морской улитки, плоская раковина устрицы, — вот только тогда человек понимает, что это и не еда в обычном смысле слова, а какая-то мифологическая трапеза, пища богов, и приготовили ее не на кухне, как прочие блюда, а зачерпнули из моря этой медной сковородой, вместе с морской водой и солью, и песком, и камешками, а потом сковороду, наверное, волокли по морским глубинам и по берегу, поднимали и опять волокли все время по воде, а потом — сквозь прибрежный кустарник, сквозь густую прирученную растительность зеленого побережья, — оттуда те три лавровых листа, выглядывающие из риса, оттуда пули маслин, оттуда шафран и майоран, наконец, оттуда и тот тонкий, надрезанный посередине ломтик лимона, надетый на кромку сковороды, где он сияет, как маленькое средиземноморское солнце, освещающее далекий мифический пейзаж.

21

Трактат о картофеле. — Наступили времена, когда нам следует подумать о себе с точки зрения жизни и смерти, не как эгоистическим индивидам, а с точки зрения всей своей расы, этого божественного сорняка, расселенного по миру, рассеянного по всем континентам, так же, как и этот несчастный картофель (Solarium tuberosum), произошедший, как и мы, из далекого мрака истории и почвы, но чье выживание, в отличие от нас, больше не ставится под сомнение, пока на планете будут голодные рты и земля. Следовательно, этот несчастный картофель, Kartoffel, patate, этот хлеб бедноты, но неизбежный и в рационе богатых, поданный как-то замаскированно, в виде пюре и соуса, политый молоком и сливками, и соком дичи, — этот вульгарный картофель, эта манна земная и небесная, этот подземный нарост, земная золотуха, жесткая грыжа, комковатая луковица, — он никогда за свою долгую историю не развился в идеальную округлость яблока или помидора (еще одного божественного плода), а остался несовершенным, как человек, всего лишь иллюзорно симметричным, весь в желваках и шишках, в наростах, отростках, в ямках и порезах, без сердцевины и семян, без чего бы то ни было, что позволило бы предположить присутствие в нем Творца и Его мудрости, и он стал идеальной картиной земли и человека, из земли сотворенного, плоть и кожа, без сердцевины и без сердца, настоящий гомункулус (homo-homulus-humus), целиком и полностью по подобию человеческому, человека без души, человека, из которого изгнан Бог.