Песочные часы

— Это ничего… — пробормотал он и не прибавил даже, что не время услаждать свою плоть при таких событиях, что обязательно сделал бы в прежние времена. — Вы ничего не получали от фрау Муймер?

— Ничего. После той открытки, которую вы видели.

Он озадаченно пожевал губами и унылым взглядом повел вокруг: запустение в квартире, вероятно, показалось ему прообразом гибели Германии.

— Очень странно, что она ни слова не написала мне. Извините, господа, я, пожалуй, пойду…

В его голосе прозвучала робкая надежда на то, что мы пригласим его сесть, по крайней мере.

Но мы и этого не сделали.

Луи-Филипп сказал, что Генрих велел мне ждать его в табачной лавочке на Ноллендорфплац. В этом месте я как-то уже встречался с ним. Там, в глубине узкого помещения, стояло два столика и можно было выпить по чашке кофе и выкурить сигару.

Когда я пришел, Генрих уже сидел там, углубившись в газету. Или закрывшись ею? Я испугался, что опоздал, но нет, все было правильно. Просто Генрих очень спешил.

Он объяснил мне накоротке, но очень ясно, что я должен сделать. На мой взгляд, в этом не было ничего сложного: встретить в Гамбургском порту шведский лесовоз «Мария», с ним прибудет наш человек, которого я узнаю по приметному багажу. И он меня тоже узнает по пестрому оригинальному шарфу, который мне подарил как-то Генрих. Мы обменяемся паролем-отзывом и, если надо будет, я помогу ему добраться до места.

Я должен был выехать на следующее утро.

От Анхальтского вокзала поезд отходил с опозданием. Мне это было все равно. Я расположился в пустом купе, с наслаждением откинулся на спинку кресла. Закурил. Вагон тронулся плавно, поплыли назад пестрые киоски и реклама зубного эликсира.

Я был один. На много часов предоставлен самому себе. Я устал. Мой мозг требовал отдыха. Пунктлих на тот срок, за который де-цуг доставит меня в Гамбург.

Благословен будь даже этот недолгий срок! «Сладок будет отдых на снопах тяжелых…» Снопов все еще не было. Тем более — тяжелых: я ничего не совершил.

Да, меня все еще держали «на подхвате». Как подсобную силу. Но я не обижался на это. Мог ли я стать наравне с Луи-Филиппом или Францем? В их работе чувствовался давно взятый и неизменный ритм. Я еще не вошел в него.

Нет, я не сетовал на судьбу. Самое главное: я уже не был «соучастником». И солдатом-одиночкой я тоже не был.

Но я устал. И, закрыв глаза, под мягкий перестук колес задумался ни о чем.

На маленькой станции в купе вдвинулся одноногий солдат. Я оторопел: никак не мог привыкнуть к этим вагонам — с выходом каждого купе на перрон.

Похоже, ногу потерял он давно: уже очень привычно управлялся с костылями. Это могло ведь случиться и в самом начале войны. Но людям почему-то казалось, что все беды приключаются в период неудач и поражений, а в пору триумфа никого не калечат и не убивают.

Отчего он выбрал именно мое купе? Рядом же были пустые. Просто, верно, заметил ровесника и захотелось поговорить.

Это был здоровенный парень, даже румянец не сошел с его щек. И губы — красные, как у вампира. Что-то несовместимое, даже вызывающее высматривалось в контрасте между цветущим, почти юным лицом и увечьем… И наверняка злой он был, — видать по взгляду, настороженному, цепкому; такой взгляд трудно отбить.

— Совсем целый? — спросил он бесцеремонно, окинув меня своим настырным взглядом.

— Хромаю, — ответил я лаконично, показывая всем своим видом, что не расположен к беседе.

— Не поможет, — безапелляционно отрубил солдат. — Потащат. Не сегодня, так завтра. Закурить есть?

Я вытащил пачку «Казаны», он с удовольствием размял сигарету крепкими пальцами. На безымянном блестело дешевое обручальное кольцо. «Значит, не без призора инвалид!» — с каким-то облегчением подумал я.

Он поймал мой взгляд:

— Приняла меня. Мы обручились еще до войны. Приняла, — повторил он не то с гордостью, не то с удивлением.

— Хоть это хорошо, — сказал я искренне и тотчас пожалел об этом.

— Хорошо, говоришь? — он выдохнул свой вопрос вместе с табачным дымом прямо мне в лицо, и я удивился, какая кипучая злоба выразилась не только в его взгляде, а во всем его существе. Как будто все его обрубленное тело содрогалось в гневной конвульсии. И сейчас, когда он сидел, забросив костыли в багажную сетку, выставив культю, он со своим круглым румяным лицом и мощным торсом походил на Будду. Только это был не благостный Будда, бог плодородия или чего-то там еще, а бог мести. — «Хорошо»! — повторил он с издевательской ноткой. — Хороша у бочки покрышка, когда целая. А в разбитую весь дух выйдет; вместо рассола — лошадиная моча, а ватные огурцы и скотина жрать не станет.

У него был голос немолодого человека, надтреснутый, с прихрипом на высоких нотах, на которые он то и дело срывался. И грубость его показалась мне нарочитой, как бы защитной.

Но поговорить он хотел, и у меня не хватило духу отвернуться от него.