Песочные часы

Молодое поколение Штаубов представало во всевозможных ипостасях: в классе, на прогулке с дядей Бернгардом. «Дядя — такой добряк, он любит каждого жучка, каждую козявку… Вот он со своими коллекциями», — шептала Эльза, и умиление ее передавалось мне от мирной жизни этой большой семьи, от их радостей, таких далеких страстям сегодняшнего дня, от устойчивого быта, в котором чудились мне знакомые черты: уважение друг к другу, душевная близость.

Мне казалось трогательным стремление этой большой семьи сохранить свидетельства своей длинной жизни, ее разносторонних интересов. Чего тут только не было! И спевки ферейна любителей пения, и кегельбан, где Штокман демонстрировал свою силу и меткость, величественный и пластичный, как древнегреческий дискобол… И даже какая-то демонстрация была показана, в колоннах которой я увидел знакомые фигуры… На мой вопрос, когда это происходило, Эльза не смогла мне ответить, но ясное дело — не при Гитлере, потому что не было видно ни одного его портрета и даже свастики.

Были тут милые сцены семейной жизни и — крупным планом — изображения любимцев семьи на всех этапах их жизни… Эльза фигурировала начиная с голого младенца, барахтающегося на кружевной подушке, и до царицы выпускного школьного бала в белом платье и с розой в волосах.

Некоторые снимки изображали сцены на озере, на лодках. Но меня заинтересовал более всего Уго: немногие изображения его — ведь большинство были его работой — рисовали характер интересный, непростой. В неуступчивых бровях, в линии рта, особенно во взгляде мне чудились черты искателя. Что искал он? И что нашел? Мне хотелось узнать о нем больше, чем сообщила Эльза: «Он сейчас в России…» Все сейчас в России. Я хотел знать, каков он там. Что произошло с талантливым мастером художественной фотографии, так тонко понимающим природу, человеческие характеры, с такой добротой запечатлевшим и юность и старость. И расцвет природы и увядание. Розовых младенцев и морщинистых бабушек.

Я не слушал реплик, то оживленных, то грустных, которыми сопровождалась демонстрация диапозитивов, я отдавался на волю собственного воображения, которое дорисовывало проходившие передо мной картины…

И потерял представление о том, где нахожусь, и не слышал уже шума ветра и дождя за окнами, не ощущал руки Эльзы на своем рукаве…

И был возвращен ко всему этому внезапно… Кто-то молотил кулаками в дверь, кто-то громко звал хозяина:

— Откройте, господин Штауб! Скорее!

— Что случилось, Густав? — хозяин, ворча, включил свет.

У всех были вытянутые лица от внезапного перехода из темноты к свету и еще более — от того, что так бесцеремонно они были вырваны из тихого мира созерцания.

Хозяин открыл дверь молодому великану в дождевом плаще и капюшоне. С него лило, как с водяного.

— Дядюшка Штауб! На озере — буря, сорвало мостик с лодками!..

От этих слов, от фигуры на пороге словно бы буря вошла в помещение, разметала всех: кто-то вскочил, кто-то откинувшись на стуле, всматривался в нежданного гостя, словно не веря услышанному.

— Я побегу, дядюшка Штауб, — молодой человек ладонью отер мокрое лицо.

— Ступай. Я переоденусь и возьму фонарь, — хозяин поднялся. Благодушие мигом слетело с его лица.

— Я с тобой, пожалуй, — не очень спеша поднялся и Штокман, остальные неловко молчали.

Штауб возразил с нажимом:

— Не беспокойся, пожалуйста! Вы продолжайте здесь без меня.

И тут я подскочил к нему:

— Если разрешите, я — с вами!

Он быстро оглядел меня, словно оценивая мои возможности, и в это мгновение я подумал, что хозяин наверняка— хороший жмот!

— Пойдемте наверх. Я дам вам плащ и сапоги!

Мы поднялись в мезонин. В нежилой каморке с низким потолком я надел комбинезон и болотные сапоги. Клеенчатый плащ и зюйдвестка мне оказались впору. Может быть, они принадлежали Уго.

Хозяин захватил два фонаря с синими стеклами.

Внизу между тем воцарилась всеобщая тревога, высказывались опасения, не залило ли дорогу, ходят ли омнибусы. Внезапно все преисполнились беспокойства и на все лады толковали о случившемся, а фрау Клара предположила даже, что англичане разбомбили дамбу.

Забыв о хозяине и происшествии с лодками, гости спорили о том, двинуться ли всем к остановке или сначала выслать кого-нибудь на разведку.

Хозяин не вмешивался в разговор, да они как будто и забыли про него. Только Эльза крутилась вокруг нас: лицо ее некрасиво исказилось, но на нем, по крайней мере, было написано искреннее беспокойство за отца.

Он потрепал ее по плечу:

— Проводишь гостей — ложись спать!

— Пока я все уберу, даст бог, вы вернетесь! — голос Эльзы дрожал, и я вдруг понял, как боязно ей будет здесь в эту бурю. Неужели они оставят ее одну?

Запоздало прозвучал голос Штокмана:

— В добрый час!