Песочные часы

И мы зашагали, сначала по пятнистой от солнца лесной тропинке, потом спустились с крутого откоса и пошли скошенным лугом. Идти босиком было колко, я подволакивала ноги, чтобы приминалась короткая, жесткая стерня. Солнце слепило, пахло свежескошенным сеном.

Я чувствовала себя ловкой и отважной — здорово нам удалось всех обмануть! Теперь поскорее — туда, где нам запрещалось купаться, где наша неширокая речка делала поворот и была шире и глубже, чем в других местах, почти сразу от берега — с головкой. Нас водили купаться на песчаную отмель, где в самом глубоком месте — по пояс.

— Давайте поскорее! — торопила я своих спутников. — Купаться очень хочется.

Но они почему-то еле тащились, и приходилось то и дело останавливаться, ждать их.

— Да ты иди, — сказала Нина. — Не жди нас.

— Нет уж, — ответила я. — Давайте уж вместе, а то не по-товарищески.

И остаток пути честно шла рядом с ними.

Вот, наконец, омут. Мы с Ниной скинули сарафаны, под которые у нас заранее были надеты купальники, и погрузились в чистую, прогретую солнцем, искрящуюся воду. Сашка прыгнул с разбега и поплыл саженками. Нина плавала по-собачьи. Сашка кружил вокруг нее и смеялся над ее стилем. Я плавала лучше Нины — на боку.

— Давайте наперегонки! — предложила я.

Но Нина устала. Она вылезла из воды и села на траву у берега. Сашка тоже вылез и сел рядом с ней.

— Правда, здорово? — радовалась я, растягиваясь возле них. — Давайте и завтра удерем?

— Можно… — как-то вяло согласился Сашка.

— Вообще, давайте каждый день сюда приходить! — с энтузиазмом предложила я. — Можно еще кого-нибудь с собой взять. Нет, правда! Чем больше народу, тем веселее!

— А спорим, — сказал Сашка, — слабо тебе переплыть на тот берег и обратно без передышки!

— Да? Слабо? — загорелась я и вскочила на ноги. — Смотри!

Я вошла в воду и поплыла. Я представляла за своей спиной одобрительный взгляд Сашки. Поэтому старалась плыть не только быстро, но и красиво: делала рукой изящное круговое движение, опускала ее в воду почти без брызг. У того берега, честно не касаясь дна, повернула и поплыла назад. Теперь солнце било мне в глаза, мешало смотреть. Но мне было приятно от мысли, что Сашка видит меня хорошо и любуется моим стилем.

— Ну что? — торжествующе закричала я, подплыв к этому берегу. — Вот и не слабо!

— А второй раз туда и обратно — спорим, не сможешь, — сказал Сашка.

— А вот смогу!

— Ну, попробуй!

Я поплыла снова. До того берега я еще сохраняла кое-как изящество стиля, но на обратном пути мне стало уже не до стиля, руки устали, в уши залилась вода. То и дело я опускала ноги, пытаясь нащупать дно, но дна все не было, а расстояние до берега как будто совсем не сокращалось. Поддерживала мысль, что с берега на меня смотрят Сашка и Нина и восхищаются тем, как я здорово плаваю.

Наконец, я коснулась вязкого, илистого дна и некоторое время стояла, тяжело дыша, не в силах произнести ни слова. Потом ухватилась за прибрежный кустик, с трудом выползла на берег и повернулась к Сашке:

— Вот и проспорил! — крикнула я, все еще задыхаясь, но ликуя от ощущения своей победы. — Видел, как я без передышки? Видел?

Сашка сидел спиной к реке, лицом к Нине. Водил травинкой по ее лицу и плечам. Он обернулся ко мне.

— Приплыла? — спросил он. — Ну, сплавай еще раз.

…До меня вдруг дошло. Господи, какая же я дура!

Торопливо натянула сарафан на мокрый купальник и побежала в сторону лагеря. Они меня не окликнули. Скошенная трава больно впивалась в босые ступни, но боль от унижения была в сто раз мучительнее.

…Тихий час еще не кончился. Почти не скрываясь, я поднялась по пожарной лестнице, спрыгнула с подоконника и вошла в свою палату. Валя и Инна спали. Аня на секунду подняла голову.

— Куда это вы с Нинкой подевались? А где Нинка?

Я ничего не ответила. Рухнула на постель и натянула на голову одеяло.

Женька, Гришка и Валя

Когда с первой сменой приехал Женька Шифферс, девочки от младших до самых старших просто ошалели: такого красивого мальчика у нас в Плёскове за все годы еще никто не помнил. При том, что вообще красивых мальчишек было много — хотя бы Мишка Державин или Сашка Збруев, но они были свои, привычные, и к тому же из второго, среднего, отряда, а этого новенького определили в старший — ему было уже тринадцать лет.

До сих пор вне конкуренции в смысле внешности считался Гришка Абрикосов. В то лето ему исполнилось пятнадцать, он уже вышел из пионерского возраста и витал, может, только чуть пониже пионервожатых. Красив он был как Аполлон. Осознавая свою божественную неотразимость, он позволял себе грубые нарушения дисциплины (например, курение) — ему это сходило с рук, и не потому что старший, и не потому, что сын знаменитого Абрикосова, а потому что перед его снисходительным олимпийским высокомерием, перед родинкой над верхней губой трепетали даже восемнадцатилетние девушки-пионервожатые. Он был так красив, что в него даже трудно было влюбиться, ведь влюбленность предполагает хоть какую-то надежду на взаимность, Гришка же был слишком упоен собой, чтобы еще на кого-нибудь тратиться.