Песочный человек и другие ночные этюды

– Счастливый ты человек! – воскликнул Дагобер, оставшись наедине с Морицем. – Кажется, теперь уже нет сомнений в том, что Анжелика тебя любит. Я сегодня долго наблюдал за ней и убедился в этом. Но берегись, враг силен и способен посеять сорную траву среди прекраснейших цветов! Маргарита любит тебя, как только может полюбить самое пылкое сердце. Ее мучает ревность, которую она даже не в состоянии скрыть. Надо было видеть, что происходило в душе Анжелики, когда она уронила платок, а ты, подняв его, поцеловал ее руку. Но потом мы принялись защищать хорошенькую француженку, и хотя я знаю, что этим ты только маскировал свои чувства к Анжелике, фальшивые стрелы попали в цель и сделали свое дело. Ситуация прескверная, так что я опасаюсь, как бы не случилось беды.

– Отстань ты от меня со своей Маргаритой! – бросил в ответ Мориц. – Если Анжелика любит меня, в чем я, увы, еще сомневаюсь, то всякие Маргариты волнуют меня не больше, чем прошлогодний снег. Меня сейчас тревожит другое. Мне кажется, что этот непрошеный граф, нагрянувший так же внезапно, как темная ночь, чтобы самым неприятным образом помешать нашему веселью, встанет между нами с Анжеликой. Мне почему-то кажется, что там, где он появляется, обязательно происходит какое-нибудь несчастье, будто вызванное им из недр непроглядной ночи. Ты заметил, – продолжал Мориц, – как проницательно смотрел он на Анжелику и как при этом невольный румянец то вспыхивал, то исчезал у нее на щеках? Он понял, что мои чувства к ней – преграда на его пути, и вот почему в его словах, обращенных ко мне, было столько презрения. Но я ему не уступлю, пусть даже нам придется встретиться на узкой дорожке смерти!

Дагобер согласился, что граф казался каким-то существом из другого мира, но, по его мнению, таким людям следовало, не уступая, смело смотреть в глаза.

– А может быть, – прибавил он, – в этом нет ничего особенного, и неприятное впечатление, произведенное графом, следует приписать только странным обстоятельствам его появления. Будем, – сказал он в заключение, – смело отражать направленные против нас разрушительные силы! Поверь, никакая власть не заставит склониться гордо поднятую голову!

Прошло много времени. Граф все чаще и чаще посещал дом полковника и, наконец, стал в нем постоянным гостем. Вместе с тем и отношение к нему переменилось. В семействе полковника уже прямо говорили, что причина неприятного впечатления от посещений графа – не в его личности, а в их собственных предрассудках.

– Точно так же, – рассуждала полковница, – граф мог счесть и нас неприятными людьми, когда посетил нас впервые, если бы судил по нашим бледным вытянувшимся лицам.

В беседах граф демонстрировал бездну разнообразнейших познаний. Будучи итальянцем по рождению, он говорил на иностранных языках с заметным акцентом, но совершенно правильно и с редкой увлекательностью. Его рассказы были настолько правдивы и жизненны, настолько очаровывали слушателей, что даже Мориц с Дагобером, дольше всех выказывавшие графу свое нерасположение, сдались. Они изменили свое мнение и с невольным интересом, подобно Анжелике и всем прочим, слушали истории, оживляемые мимикой его бледного, но поистине прекрасного лица.

Дружба между графом и полковником завязалась вследствие одного случая, после которого последний проникся еще большим уважением к графу. Они встретились на Дальнем Севере, и граф выручил полковника, когда тот мог лишиться не только денег или имущества, но и доброго имени. Полковник, чувствовавший себя обязанным за эту услугу, был предан графу всей душой.

Как-то раз полковник, оставшись наедине с женой, сказал ей:

– Пришло время сообщить тебе о причине, побуждающей графа оставаться здесь так долго. Ты знаешь, что мы целых четыре года прожили с ним в П***, где нас связала такая крепкая дружба, что мы даже поселились в одной комнате. Однажды граф вошел ко мне рано утром и увидел на моем столе миниатюрный портрет Анжелики, который я всегда возил с собой. По мере того как он в него вглядывался, с ним творилось нечто странное. Не в силах оторвать глаз от портрета, граф, наконец, воскликнул, что никогда в жизни не видел женщины прелестнее и до той минуты не знал, что такое любовь. Я посмеялся тогда над этим чудным действием портрета и, в шутку назвав графа новым Калафом[154], прибавил, что моя дочь не Турандот. При этом я деликатно дал ему понять, что, хотя нас и нельзя назвать стариками, но все-таки мы далеко не юноши, и потому идея внезапно влюбиться в кого-нибудь по портрету кажется мне немного странной. Тогда он поклялся мне всей душой, что такое не редкость для представителей его нации и что он действительно полюбил Анжелику и всерьез просит ее руки. Вот почему граф посетил наш дом. Он уверяет, что наша дочь к нему хорошо расположена, и вчера обратился ко мне с формальным предложением. Что ты на это скажешь?

Последние слова полковника испугали его жену.

– Боже! – воскликнула она. – Как! Отдать нашу Анжелику? Ему? Совершенно чужому человеку?