Пестель

«Да, он это имел в виду, — думал Александр, — когда отвечал Васильчикову, что не может приехать, что возвращением своим будет играть на руку карбонариям… Нет, никому нельзя верить, никому. Вот среди заговорщиков оказался Михаил Орлов, его прежний, любимец, и Никита Муравьев, сын его воспитателя. Вот еще одна знакомая фамилия — Пестель. Что же с ними делать? Арестовать? Но Грибовский доносит, что их союз распущен. Вот он пишет: «При судебном исследовании трудно будет открыть теперь что-либо о сем обществе: бумаги оного истреблены, и каждый для спасения своего станет запираться; но правительство легко может удостовериться в истине, поручивши наблюдения за сими людьми, их связями и пр., и вследствие того принять на будущее время надлежащие меры». «Он прав, их не стоит сейчас трогать — это наделает больше шума, чем семеновская история, а о ней и так вся Европа говорила, — это не политично, а потом…»

Александр чувствовал себя смертельно уставшим от всех этих забот по успокоению Европы. Везде заговоры, везде недовольные. Нет, он бесповоротно решил сдать Россию на руки Аракчееву, а с него довольно. И, вспомнив либерализм своей юности, когда на Гатчинском разводе он мечтал о том, как хорошо было бы отказаться от короны, поселиться с молодой женой где-нибудь в швейцарском шале[13] и жить жизнью во вкусе Руссо, умилился и с грустной улыбкой сказал Васильчикову:

— Мой дорогой! Ты служишь мне с самого начала моего царствования, ты знаешь, что я разделял и поощрял все эти мечтания и заблуждения.

Васильчиков, насупившись, молчал, не понимая, что царь имеет в виду. Александр помедлил и со вздохом добавил:

— Не мне подобает карать.

Медленно перебирая страницы доноса, пробегая еще раз список заговорщиков, Александр твердо решил: этих молодых людей пока не накажет, но будет следить пристально и ходу им не даст.

Кое-что просочилось из Царскосельского дворца.

По Петербургу ходили туманные слухи, что будто бы раскрыт заговор и что заговорщики, принадлежащие к высшему дворянству, хотели свергнуть Александра I и возвести на престол его жену Елизавету Алексеевну. Члены распущенного Союза благоденствия почувствовали, что за ними следят, а вскоре получили подтверждение этому.

В сентябре 1821 года генерал Ермолов ехал через Москву на Кавказ. В начале этого года он был вызван Александром I в Лайбах, где обсуждался царем вопрос участия русской армии в подавлении Неаполитанской революции. Как раз в то время Александр получил донос Грибовского, и царь не раз делился с Ермоловым своими страхами и советовался, что следует предпринять.

В Москве к Ермолову приехал с визитом Михаил Фонвизин, бывший его адъютант. Ермолов знал, что он член тайного общества.

— Поди сюда, величайший карбонарий, — весело приветствовал его генерал.

Растерявшийся Фонвизин подошел, и Ермолов, наклонившись к нему, сказал:

— Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу, что он вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся.

У страха глаза велики: царь наделял тайное общество огромным значением и силой.

В 1820 году в Смоленской губернии был неурожай, крестьяне голодали. Якушкин, Михаил Муравьев и другие члены Союза благоденствия организовали помощь голодающим. Но собранных средств на покупку хлеба было недостаточно, и тогда по инициативе Михаила Муравьева была составлена записка министру внутренних дел, сообщавшая о бедственном положении края. Муравьев уговорил нескольких смоленских помещиков подписать ее.

Записка наделала в Петербурге много шума. Царь был осведомлен о том, кто эти люди, заботящиеся о смоленских мужиках. Однажды, уже в 1821 году, в разговоре с князем П. М. Волконским, пытавшимся рассеять его страхи, он сказал:

— Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении; к тому же они имеют огромные средства; в прошлом году во время неурожая в Смоленской губернии они кормили целые уезды.

Александр полагал, что «уронить в общем мнении» заговорщики пытались прежде всего его самого, и был недалек от истины. Многочисленные доносы говорили о тревожных настроениях не только среди дворянства. Купечество громко роптало на таможенные законы и на способ их проведения, крепко доставалось и самому царю. Один агент доносил, что петербургские гостинодворцы прямо заявляли: «Если ему (царю) не нравится в России, почему он не ищет себе короны в другом месте? На что годится государь, который совсем не любит своего народа, который только путешествует, и тратит огромные суммы? Когда же он дома, он постоянно тешит себя парадами». Купцы находили, что «только конституция может исправить все это, и нужно надеяться, что бог скоро дарует ее».

Александр имел наивность приписывать подобные рассуждения влиянию заговорщиков. За главными из них, перечисленными в доносе Грибовского, такими, как Николай Тургенев, Федор Глинка, Муравьевы, следили особенно пристально.