Пьесы

Он. А я не умел… О застенчивое мое отрочество! О чувствительность! О примитивно-греховно-возрастные мысли, которые посещали меня в родном городе-курорте, когда натыкался я глазами на щедро обнаженные тела жительниц нашей необъятной родины. Но нет, вы не имели никакого отношения к мечте о ней… Ее лицо плыло в вышине в мечтаниях — оно было похоже на лицо Беляевой Люси из 4-го класса родной школы. (Геныч хохочет.) Да, конечно, и она была влюблена в тебя… Ты был всегда обаяшка… В десять лет ты подходил на улице к любой представительнице женского пола, просил пять копеек… и получал в ответ пригоршню монет и ворох восторгов типа: «Ну зачем тебе такие ресницы — отдай их мне!» И когда я уязвленный твоим успехом, принципиально обращался с подобной же просьбой, то мой облик почему-то порождал у них только недоуменные вопросы: «Сколько тебе лет? А где сейчас твоя мама? А зачем тебе такие деньги?»

Геныч. Регламент старый.

Он. И уже в десять лет я сказал себе, как Чехов: «Меня не любили женщины!» И я завидовал тебе… И поэтому я так испугался тогда в этом кафе… Ты хоть помнишь, что случилось тогда в этом кафе?

Геныч. А что?

Он. Серьезно не помнишь? В этом кафе ты познакомил меня…

Геныч. С кем?

Он. С моей женой, кретин! (В зал, указывая на столик, за которым сидит Она.) Она сидела за тем же столиком с некрасивой подругой.

Она. Ну почему уж такой некрасивой?

Он. А вот это загадка: любимой подруге положено быть некрасивой.

Она смеется.

Он. Она хороша!

Ее мать. Ах, как она хороша!

Он. На мехмате — на трагически бедном красивыми девушками мехмате — многие были в этом уверены.

Ее мать. Она — красавица!

Он. Правда, после окончания университета только трое по-прежнему разделяли эту уверенность: ее мать, я и она сама.

Геныч. Хай-класс! (Поднимается.)

Он. Может, не надо?

Но Геныч уже подходит к ее столику что-то говорит, и Она смеется. Он еще что-то говорит — и Она заливается смехом. Тогда Он вынимает записную книжку и о чем-то ее спрашивает.

Он. Сейчас он запишет ее телефончик. А потом начнет возвращаться в общежитие очень поздно, а потом однажды я спрошу его дрожащим голосом: «Как дела?» Геныч (оборачиваясь. Все то же… Короче, селявивка или «все путем», как говорят трудящиеся.

Возвращается.

Она (вслед). Но все случилось иначе. К несчастью.

Геныч (возвращается, искренне удивлен). Ты знаешь, старый, какая ерунда… Она хочет, чтобы ты тоже подошел.

Он тотчас вскакивает.

Она. Ты сидел такой смешной, растерянный, мне тебя просто стало жалко.

Он. Так ты сказала потом. И в дальнейшем ты почему-то очень любила меня жалеть.

Геныч (подводя его к столику). Ну, знакомьтесь. «Отец Онуфрий, основатель Онежской обители»…

Он. Это он так всегда шутил. Почему-то после этой идиотской шутки все девицы умирали со смеху. Но ты не засмеялась. Ты сбросила со лба невидимую прядь и сказала мне… Мне!..

Она. Меня зовут Леночка…

Он (тупо). Очень приятно.

Она (засмеялась). А я тоже учусь в университете, на биофаке. Вот так… (Засмеялась) Димка!

Он. Как ты поразительно меня назвала «Димка…» Все окружающие звали меня Вадим или совсем нестерпимо — Вадимчикили еще ужаснее — Вадюша! А Димой меня называла только мама. И ты.

Он и Она поднимаются и выходят на середину сцены.

Он. Мы познакомились…

Она. Да…

Он (в зал). Счастье. Юность. Порывы!.. И в моем дневнике… я вел тогда дневник, появилась запись: «Лена — о.п.» что означало «Лена — очень понравилась». Правда, до этого там было записано «Вера — о.п.», и «Зина — о.п.», и «Галя — о.п.»! Но на этот раз — все серьезно! И на этот раз — взаимность. О! О! О! Я иду и рядом — она! Счастье! За что?! Нет, я вас спрашиваю: за что такое счастье!!! (Целует свою руку; в восторге прикрыв глаза) Пройдет три года — только три года!..

Она. Милый, три года с тобой и не тому научат…

Он (помолчав). Прости! Не надо! Ведь мы с тобой только познакомились.

Расходятся на свои места.

Геныч (встает). Ну, лады! Посидели, повспоминали — хорошее и дурное… Хорошее, чтобы сохранить, развить… Дурное — чтобы выявить, исправить. Но пора и честь знать.

Он (прервал). Послушай, ты сочинял стихи, да?

Геныч. Были! И стихи были, и песни. «Дубинушку» помнишь? (Запел, оживляясь.)

На физфак поступал,
Все экзамены сдал,
На физфаке не жизнь, а малина.
Только физика — соль,
Остальное все — ноль.
А геолог, филолог — дубина!

Ну насчет того, что филолог, геолог — дубина, это, конечно, был перебор…

Он. Нет, другие стихи. У тебя были стихи про поколение «Поколение…» Ну как там?