Пьесы

— Мысли все мои к тебе

Всеминутно хотят;

Сердце отнял ты себе,

Очи к сердцу летят!

Ангел утер слезинку с глаз.

ГОЛОС АНДРЕЯ ФЕДОРОВИЧА. Грехи мои оплакиваешь?..

Ангел вздохнул.

ГОЛОС АНДРЕЯ ФЕДОРОВИЧА? Что же ты?.. Не уберег-то?.. Как же допустил?.. Твой он был — а помер с грузом грехов своих? Что же не удержал в нем сознание еще на несколько минут? Где же ты был? Почему от глупых неурядиц хранил исправно, а в самую важную минуту взял — да и куда-то подевался? А, голубчик мой?..

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Молчи!.. Молчи, Бога ради...

И пропал неземной свет. А остались только свернувшийся тесным клубочком Андрей Федорович и еще плотнее охватившие его то ли руками, то ли крыльями, ангел.

Сцена шестнадцатая

И опять куда-то повез в карете граф отца Василия. На сей раз священник был уже в новом шелковом облачении.

ГРАФ. А что ни говори, Петрова недостает. Двенадцать теноров у государыни в хоре — а такого ни у кого нет.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А что, верно ли, что государыня хворает?

ГРАФ. Верно, увы... Не допусти Боже, чтобы померла наша благодетельница. Наследник-то — здоровый верзила, а все оловянными солдатиками тешится. Немцы его к пьянству приучили. Одно звание, что великий князь, а ведет себя — хуже мужика самого подлого... Коли он на трон взойдет — все брошу, в Москву уеду. Или в деревню...

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сколько уж, как нет Петрова? Два года!

ГРАФ. А что, вдова его все ходит по улицам? Не опамятовалась?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Все ходит. И подают ей, только она все раздает другим. Любят у нас юродивых, слава Богу, с голоду помереть не дадут.

ГРАФ. И все в мужском платье?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И Андреем Федоровичем звать себя велит. А на ходу все за упокой жены Аксиньюшки молится — за свой, стало быть...

ГРАФ. А ведь такое юродство — бунт, батюшка.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Раз, другой ее мальчишки камнями забросают — тем бунт и кончится. Однажды уже пробовали — да извозчики кнутами отогнали. Да и что за бунт? Ум за разум у бабы зашел...

ГРАФ. А знаете ли, что она оспаривает право Божье вершить суд? Угодно ему было, чтобы полковник Петров помер без покаяния, — выходит, так надобно. Откуда нам знать, какие грехи числятся за полковником? Теперь уж и не вспомнить. А она слоняется, народ смущает! Стало быть, Господь неправ и несправедлив — одна Аксинья Петрова кругом права?! Погодите, в котором же это году указ был издан — чтобы нищим и увечным по Санкт-Петербургу не бродить?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Так не истреблять же их! Бродят себе потихоньку — ну и Бог с ними... А указ не так давно и издан...

ГРАФ. Не так давно, чтобы уж наконец начать его исполнять? Горе, а не государство... Что ты там увидел, святый отче?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Легка на помине! Угодно ли полюбоваться? Вон, вон, в зеленом...

ГРАФ. И в треуголке набекрень! И бродит себе! И ничего ей никто поделать не может! Святые отцы — и те бессильны, а, батюшка? А она вот — треуголку набекрень, и пошла!

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не рассуждать понапрасну, а милосердие являть, вот наша забота. Чем рассуждать, пошли бы да подали ей милостыньку.

Вельможа задумался. И достал из кошелька монету.

ГРАФ. Передай ей, батюшка. Скажи — его сиятельство жалует.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Целый рубль? Похвально.

ГРАФ. Кстати о рублях — престольный праздник у тебя скоро, отец Василий, так ты прямо скажи — сколько и чего потребно для украшения храма.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сейчас, вот только подам...

Он вышел из кареты, бодро направился туда, где разглядел Андрея Федоровича, но вернулся озадаченный.

ГРАФ. Ты что это, батюшка? Рубль потерял?

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не берет, ваше сиятельство...

Сцена семнадцатая

Ангел-хранитель раба Андрея и Андрей Федорович сидели рядышком на берегу Кронверкского пролива, на бревне. Зима все никак не наступала, было промозгло и мрачно. Ангел, жалея подопечного, простер за его спиной крыло, пытаясь оберечь от ветра.

Подопечный же грыз калач.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Прости ты меня, Христа ради...

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не за что мне тебя прощать, ты мне ничем не грешен. Оберегаешь вот, следом ходишь... Не надоело?