Пьесы

Ракел. Но и впереди ничего нет. Мы вернулись к варварству. Снова погибла всякая вера в счастье и будущее. Приглядитесь к людям, порасспросите их. Самое худшее в таком извержении зла не то, что много погибших, много страдающих. Хуже всего то, что из мира изгоняется мужество. Исчезает милосердие, все взывают к мести. Справедливость, доброта, прощение — все светлое, что было в нас, все исчезло. Воздух заражен… В воздухе носятся клочки искалеченных тел, а из напоенной кровью почвы вырастает военщина. Все остальные покорно склоняют голову. Я не могу перевязывать больных, не вспоминая… Я не могу слышать стоны — мне становится дурно. Я теперь поняла, я знаю: что бы я ни делала, это никому не приносит помощи. Это не приносит помощи.

Халден. Да, ничто не приносит помощи. Эта мысль особенно мучила его.

Ракел. И потому-то он решил возложить бремя своего мученичества на всех нас? Всех нас лишить мужества? Можно ли было нанести более глубокую рану людям? Что значит смерть по сравнению с жизнью, когда нет мужества жить? Когда я смотрю на единственного человека, который спасся, когда я вижу его — парализованного, молчаливого, в колясочке, — человека, когда-то обладавшего необычайным мужеством, когда я вижу рабочих, выпрашивающих у него милости, — тех самых рабочих, которые еще недавно были уверены, что победят его… А вокруг столько солнца. Весна. С того самого ужасного вечера стоит чудесная погода — и днем, и ночью… я не запомню такой прекрасной погоды. Как будто природа хочет сказать нам: позор! позор! Вы пачкаете кровью листву моих деревьев, вы нарушаете мои песни предсмертными криками и хрипеньем. Вы оглашаете воздух воплями и стонами. Вот что говорит нам природа. Вы оскверняете даже весну! Ваши болезни и ваши злые мысли пробираются всюду — леса и поля наполнены ими. Нищета и убожество ваши повсюду заражают зловонием воздух, как стоячая вода. Вот что говорит нам природа. Ваша жадность и ваша завистливость — это две неразлучные сестры, враждующие с самого рождения, — вот что говорит нам природа. Только мои самые высокие горы, только мои песчаные пустыни, только мои ледяные поля не знают о них. Только они. А на любом другом клочке земли виднеются следы крови и слышатся дикие крики. Посередине вечного сиянья человечество создало ад, и этот ад всегда полон обитателями. То, что должно было быть совершенством, превратилось в отбросы и стало проклятием. Наконец-то я могу открыто крикнуть это всем! До сих пор я ведь только слушала и помогала, только молчала и убегала. Я ведь знала, что звучать здесь может только голос скорби.

Халден. Какою же безмерной была ваша скорбь, что сделала вас такой несправедливой.

Ракел. От этого становится легче. Как будто от слез.

Но вы правы: горе эгоистично. Все посторонние либо не существуют для нас либо мешают нам. Но я злоупотребляю вашей добротой…

Халден. Не говорите так!

Ракел. Но в ваших словах было что-то… что-то… Я ненавижу рассуждения, в которых оперируют огромными числами. Они пренебрегают человеческим, хотя только в человеческом есть спасение. Я боюсь всего нечеловеческого. Разве это не ужасно? Элиас выстрадал вместе со мною все, что только можно выстрадать при виде чуда в его нечеловеческой сути. А потом бросился в теории… запутался… Теперь только я начинаю догадываться, как это произошло. Мало что даст, если мы скажем, что кто-то злоупотребил его стремлением пожертвовать собой. Этим ведь нельзя объяснить того, что он все-таки избрал именно этот путь. Нет. Тут было ещё что-то другое. Они использовали его врожденный восторг перед всем, что обладает сверхъестественным величием. Он был в этом отношении совершенно таким же, как наш отец. Оба они как дети тянулись к сверхъестественному. Что для рядовых людей просто мечты — для него становилось верой. Он не видел спасения в том, чтобы нести миллионам рабочих мир и просвещение. Он считал, что освободить людей способны только могучие характеры, сильные воли, грандиозные поступки. Потому-то он сразу отдал свое значительное состояние — и умер смертью Самсона. И сделал он это тайно, незаметно. Ему казалось, что величие именно в этом. Да, они увлекли его фантазию идеей, которая грандиозней всего грандиозного! И этим ввели его в нечеловеческий мир. Здесь уже не нужно было переступать никаких границ. Кому-то было известно, как легко увлечь человека с таким стремлением к сверхчеловеческому. И это использовали. Но разве это не то же самое, что дать ребенку в руки бритву?..

Халден. Нет, нет. Все случилось совсем не так.