Пьета из Азии

Девочка долго с наслаждением пила чай. И ела печенье. Кусок оленины она сжевала тоже с радостью.

Заживём!

Будем!

5.

Надзорные органы и гейство — это ещё на самые страшные черты Финляндии. Куда страшнее славянофильство, неистовая любовь ко всему, что южнее. Есть, конечно, славянофобы. Снобы. Демократы ярые. Фашисты. Молодчики-нацисты. Ненавистники.

Причём жестко и жертвенно.

Убить всех. Оставить истинных финнов.

Но есть и такие, кто влюблён до неистовства в варварскую Россию.

Арви уже не боялся потных рук мужланов. Они его трогали, как умели. Но танцор схитрил и заставил немца подписать с ним договор-указ, в котором было написано, что никто не смеет принуждать Арви к прелюбодеянию: ни какой посетитель, любого пола. Ни человек, ни собака, ни иное существо. Иначе штраф до миллиона марок. Вот ровно миллион. Любой покусившийся на Арви — платит тут же финские свои марки и идёт себе куда подальше. Договор был заверен в нотариальном порядке и подписан судьёй. Подкреплён печатью такой синей, такой яркой. И даже эти похотливые, вечерние на ушко шёпоты утыкались слезливой пьяной мордой в договор, где значилось, я не хочу стоять с тобой, нигде не хочу, потому что не хочу, не знаю где и не знаю зачем, в очереди, в буфете, в гостинице, в автобусе, на площади, рядом с конём, возле коня, вместо коня.

Знаю, убежать невозможно! Ибо мне надо кормить отчаянную Ною, беречь того и гляди готовую сорваться в пьянство Оливу. Не говори! Не говори, просто смотри и гляди, какой я! Я Арви танцующий, Арви сладкий. Арви-музыка сама! Потому я скажу тебе: они пели, все пели, насытившись пенным до отключения мозга. Они пели. И ты просто слушай: ты должен эту слышать потому, что я скажу тебе — отстань. Ни за какие деньги! Я не хочу стоять с тобой в туалете, пробуя твои руки на вкус, твоё тело на сладость, которое корчится от желания. Меня желания. Тебя желания.

Я не хочу стоять с тобой ни утром, ни вечером, ни ночью, ни в полу-вечерье, во тьме. Прижавшись щеками, глазами, лицами, плечами, Просто увидев меня, иди к врачу, лечи больную голову. Прячься, умри, усмири себя, сядь на скамейку, ляг в кровать, я — безысходность, я дикий, не цивилизованный, не европейский, не модный, я женатый, у меня дочь Ноя. Ты вытри от слёз свои глаза, вырежи зренье, выпотроши его, чтобы меня не видеть, какой я сладкий, вожделенный. Знаешь, ты развратник, я люблю Турью. Но она мертва! Я люблю Турью. Но она не знает об этом потому, что я её спас. Но не сумел оградить от смерти. Я хочу стоять только рядом с ней, трогать её, ласкать её! У меня болят глаза, когда я вижу её, и никакой врач не может мне помочь не видеть её во сне. У меня болит слух, когда я слышу её голос в видениях, и я хочу отрезать свои уши по куску, как Ван Гог, как два Гог, как три Гог, тысячу Гог. Я хочу лежать с ней, никогда не разлучаясь, хочу сидеть и держать её на коленях. Если бы она воскресла! Сейчас! Я бы пошёл с ней на войну, в войну, в любую, лишь бы шла война, лишь бы можно было воевать, убивать врага, сидеть на трупе врага, лечь возле убитого и видеть, как из его кишок выползают белые опарыши. Я хочу стоять и гладить плечи Турьи. Гладить щёки Турьи. Живот Турьи. А ты убери свои грязные потные ладони.

Ты кричишь:

— Они не грязные! Они мытые.

Но это не значит, что они чистые!

И лишь однажды! О, зрение! О, слух! О, я сам, танцующий, как нерв, увидел Турью. Или женщину похожую на Турью. Это была сестра. Она пришла в бар, где работаю я. Надела платье сестры, туфли сестры, сделала причёску, как у сестры — высокий кокон на голове из сизо-синих волос, такую копну волос. Нарисовала веснушки на щеках, накрасила губы вишнёвой, кровавой помадой. Села рядом с мужчиной, похотливо смотрящим на меня, взяла его за руку и засмеялась хохотом Турьи. Я чуть не сошёл с ума. Я схватился за голову, словно пытаясь её оторвать от шеи и кинуть к ногам этой великолепной женщины. Я заорал так, что зал затрясся:

— Танцуем все. Как я, со мной. Идите!

Я позволял им трогать меня, касаться моих губ, моих рук, моих волос, моих ягодиц и моих ляжек. Турья хохотала, глядя на происходящее:

— Так вот как ты работаешь! Ты наслаждаешься любовью к себе, а сам никого не любишь из живых! Любишь мёртвое, гниющее в земле тленное тело! А я, дура, люблю тебя. Всего полностью!

— Вижу, танцуй, Турья моя! Или сюда!

Арви касался тела её и глаз языком. Его голова была рядом на уровне головы любимой.

И лишь когда включили свет, то Арви увидел Оливу:

— Бежим! Бежим отсюда. Тут страшно. Дико. Они все — звери. Они разорвут тебя в клочья когда-нибудь, если ты им не дашь то, чего они хотят!

— Да! Я знаю. Это опасная игра!

Арви схватил Оливу за руку, выскочил в коридор, рассовывая деньги по карманам. В машине Олива немного успокоилась. Стихла.

Тебе надо увольняться отсюда…

А кто будет кормить тебя, мою маму, сестру, брата, Ною? Ты вечно с похмелья. То опившаяся, то обнюханная…

Я более не стану пить и нюхать.

Не верю…

В Финляндии все так. Не верят.

Лишь Пьета парит над небом Хельсинки.

6.