Петербург Достоевского. Исторический путеводитель

С августа 1876 года до смерти в мае 1889-го здесь жил Михаил Евграфович Салтыков, писавший под псевдонимом Николай Щедрин и его семейство: жена Елизавета Аполлоновна (урожденная Болтина), сын Константин и дочь Елизавета. Занимали они весь второй этаж – 9 комнат (тогда квартира № 4, сей час – квартиры № 4 и 19: дом перепланирован).

В бельэтаже жил отправленный в отставку после знаменитого покушения Веры Засулич (в 1878 году) петербургский экс-градоначальник Федор Трепов, чем Салтыков был крайне недоволен: «Что я с ним буду говорить? Он литературой никогда не занимался, я по полиции никогда не служил, что же у нас общего. Они как выйдут в отставку, так в оппозиционном направлении начинают думать и начнут захаживать, воображая что стали интересны и что нечто общее у нас есть. Нисколько он мне не интересен, и ничего общего у нас нет, ничего!»

Впрочем, суровость Салтыкова часто была деланная, позже он сошелся с соседом и характеризовал его как «типа» и «прелюбопытного» и «настоящего полицейского».

Федор Трепов вообще любил литературу. Вынужденный осуществлять надзор за бывшим каторжником Федором Достоевским, он просил у шефа жандармов Николая Мезенцова надзор этот снять, так как «во все время… он оказывался поведения одобрительного».

Из воспоминаний Михаила и Софьи Унковских, детей ближайшего приятеля писателя, адвоката Алексея Унковского: «Обстановка квартиры была самая скромная: небольшая прихожая, налево кабинет хозяина с большим письменным столом и зеленой мебелью, прямо – столовая, мрачная комната с одним окном во двор, из столовой одна дверь налево вела в гостиную – большую комнату с мебелью, обитой синим шелком, а другая дверь направо – в узкий длинный коридор, с левой стороны которого тянулась стена, а с правой – дверь в спальню Салтыковых, в две детские, в ванну и в конце коридора – кухню, где жила кухарка – чухонка Минна, говорящая на ломаном русском языке. У Минны была всегда еще помощница – чухонка».

Несомненно, что Михаил Евграфович женился на Елизавете Аполлоновне не иначе как по горячему увлечению. Но увлечься своей Лизой и сохранить это увлечение надолго Салтыков мог, нужно думать, исключительно благодаря ее привлекательной наружности, отменному изяществу, положительной художественности как ее движений, так и всех ее внешних проявлений – свойствам, сохранившимся без особых изменений в Елизавете Аполлоновне до последних лет жизни, несмотря на достижение ею довольно преклонного возраста.

Елизавета Аполлоновна была крайне наивна и непосредственна: что на уме, то и на языке, как говорят. Детей сильно баловала, и когда сама приходила к выводу, что это баловство кроме вреда ничего не принесло, то говорила: «Ну что же делать? Ведь у меня их только двое – сын и дочь; если бы были еще двое, то я их воспитывала бы по-другому: я кричала бы на них с утра и до вечера». Сознавая свою красоту и моложавость, она имела непреодолимое желание не стариться и все, что услышит от людей, проделывала, чтобы сохранить свою молодость; так, например, спала только на спине, чтобы не было на щеках морщин, мыла волосы дикой рябиной, чтобы не седеть; ела она только молодое мясо, то есть цыплят, телят, барашков, и даже ухитрилась раз зайти в рыбную лавку и попросила там продать ей несколько рыбок, но обязательно молодых, на что ей продавец ответил: «Мы рыбам, сударыня, годов не считаем».

Слово «дура» не выходило из обихода домашнего обращения Салтыкова с женой. Но ежедневно раздражаясь каждым шагом и словом жены, Салтыков, в то же время, не мог прожить без нее даже двух-трех дней, не начав испытывать грызущую по ней тоску.

Бранчливый Салтыков поддерживал с Достоевским чисто формальные отношения, в 1860-е годы они принадлежали к разным политическим лагерям. Салтыков считал Достоевского писателем, доказывающим, что «всякий человек дрянь, и до тех пор не сделается хорошим человеком, пока не убедится, что он дрянь». Достоевский писал о Салтыкове: «Пусть хоть что-нибудь удастся России или в чем-нибудь будет ей выгода и в нем уже яд разливается».