Петербург (октябрь 2007)

«Западная телесность, - говорите вы, - противостоит восточной духовности, разламываясь именно по этой линии: там побеждают мечом, здесь - умыслом». Не уверен. Можно ведь наоборот: здесь побеждают мечом, а там - умыслом, тоже выйдет красиво, тоже будет похоже. Но в чем я точно уверен - нет восточной духовности, нет и западной телесности. Телесность против духовности это не ось Восток - Запад, это ось Юг - Север. Телесность - южной, сладострастной, итальянской природы, задумчивость - северной, рефлексивной, немецкой. И все это - Запад. Духовное vs. плотское - это христианская, то есть западная антиномия. Потому что христианство тоже Запад, причем не только в папском, но и в патриаршем, византийском обличии. Все это Европа - Константинополь так же, как и Рим. Европа ведь покоится на трех китах - не на политкорректности, мультикультурализме и домах высокой моды, как толкуют наши газетчики, а на греческой мысли, римском праве и еврейской вере. И на этом же покоятся все наши представления о добре и зле, об устройстве мироздания, сам способ мыслить, сопоставлять, опровергать и прозревать. Смотрите, ваши Рыцарь и Вор - типичная европейская пара, жулик ваш льстивый из плутовского романа, богатая за ним традиция, увенчанная Феликсом Крулем; ох не китайский, не афганский это был писатель, Манн - не Талибан.

И все западное, только западное, дорого нам, потребно, необходимо, потому что служит одной любви - к русской поэзии и литературе. Такая выходит у нас с вами суверенная демократия. В этом смысле - неважно, высоком или низком, - мы действительно ублюдки.

С народом проще, говорите вы. Он Запада не знает и любит своих - Есенина и Высоцкого, а не понаехавшего Пушкина. Так ли? И уж точно так было не всегда. «Цыган» читали навзрыд, как «Москву кабацкую», автора «Руслана и Людмилы» носили на руках, как артиста с Таганки. Но это ноль целых, хрен десятых говоривших по-французски, величина статистически ничтожная, Саша пишет Лизе, Лиза пишет Саше, и страшно далеки они от народа, - скажете вы, - народ же Пушкина не знал. Конечно, не знал. Но не потому, что статистически ничтожные говорили по-французски, а потому, что все остальные не читали по-русски. Как узнать-то? «Но недоступная черта меж нами есть. Напрасно чувство возбуждал я». Безграмотный народ напрасно возбуждал свое чувство, а когда научился читать, поезд ушел далеко, Пушкин взлетел в небо опекушинским памятником, и на него птичка сто лет какает. Недоступная черта стала еще недоступнее. А тогда в начале девятнадцатого века это была чисто техническая преграда, всего лишь безграмотность - биг дил. Легко решаемая задача, как мы теперь понимаем. Бывают задачи и посложнее: вот на счет «три», не в Саше, может быть, и не в Лизе, но в барышне-крестьянке таится тунгус, и изжить его никак не выходит. Барышня на то и крестьянка, что баре тоже народ. Так что обожание статистически ничтожных можно смело экстраполировать на всю нацию; и получим ту повальную любовь, которую сам Пушкин задокументировал в «Памятнике». И ныне дикий должен был откликнуться во времени, потому что уже отозвался в пространстве.

Тут меня легко поймать за руку и возопить: не смейте экстраполировать! караул! воруют!; «Руслан и Людмила», «Цыгане» - дворянская поэзия с меланхолией и романтизмами, которых постигший грамоту мужик постигнуть не в состоянии. Но этот крик только кажется неотразимым, на самом деле он пустой. Говорившие по-французски и обожавшие Пушкина в начале двадцатых годов тоже ведь не могли его постигнуть, что всего лишь через несколько лет сделалось наглядным - «и альманахи, и журналы, где поученья нам твердят, где нынче так меня бранят, а где такие мадригалы себе встречал я иногда». Читатель, даже самый преданный, не понимает больше четверти написанного, и грамотность эту беду никак не поправляет. Низкий поклон дорогому образованному читателю, если он хоть что-то как-то понял. Говорящий по-французски читал мимо Пушкина одним способом, мужик это делал бы иначе, чья четверть вышла бы увесистей - большой вопрос. Вот вы упомянули как народную песню «Лучина», ее все считают народной, и народ - тоже, это главная наша песня, а она ведь авторская, дворянская, пушкинского времени, романс Варламова на стихи Стромилова. Из всего романса поют первые два куплета, три последние все больше отбрасывают, в том числе такие стихи:

Не житье мне здесь без милой:
С кем теперь идти к венцу?
Знать судил мне рок с могилой
Обручиться молодцу.
Расступись, земля сырая,
Дай мне, молодцу, покой,
Приюти меня, родная,
В тесной келье гробовой.