Петербург. Тени прошлого

Деду дали квартиру в новом районе, последние дома… Лева никогда не бывал тут. С удивлением поймал себя на соображении, что, пожалуй, во всю жизнь, ни разу не покидал старого города, жил (курсив автора. – К. К.) в этом музее, ни один его житейский маршрут не пролегал за пределы музейных же проспектов-коридоров и зал-площадей… странно. Он знал об окраинных новостройках понаслышке: что они есть, – но имена их путались в его сознании – вот и сейчас он забыл, как называется район, куда он прибыл: не то Обуховка, не то Пролетарка… снова полез в записную книжку.

У него было такое чувство, что он попал в другой город. [Битов 2007: 58].

Подобное отношение возникало отчасти оттого, что социальный статус нередко определялся принятой в советские времена политикой зонирования, Развитие некоторых окраинных районов Ленинграда / Санкт-Петербурга (например, Нарвского) превратило их в промышленные ландшафты, «промзоны», где природный пейзаж был так же непривлекателен, как и архитектура – по словам Н. Слепаковой, «кроме снега, не было природы» [Слепакова 2012: 85][512]. Убогие жилищные условия в центре можно было компенсировать: «На 12 человек жильцов – один сортир, ванная без горячей воды и одна плита с 4 конфорками. В качестве компенсации – Летний сад в пяти минутах ходьбы» [Колкер 2008а]. Но при всей неказистости окраин далеко не все их жители были эстетически неразвиты. Некоторые участки Выборгской стороны, к северу от Невы (например, «Гражданка», Гражданский проспект) были анклавами интеллигенции[513].

3.12. Коломна, 2012, на заднем плане – Адмиралтейские верфи. Один из немногих районов в городе, где движение транспорта даже в XXI веке оставалось на советском уровне, хотя с появлением арт-центра на острове Новая Голландия, настоящего рая для прозападной хипстерской культуры (в народе его называют «хипстерятней»), ситуация обещает измениться

Достаточно сказать, что два главных «властителя дум» эпохи, А. М. Панченко и Д. С. Лихачев, провели последние годы жизни именно в этих новых районах. Но молодое поколение задыхалось в однообразии новых домов. Это ясно хотя бы из песни В. Цоя, говорившего от имени тех, кто «родился в тесных квартирах новых районов»:

Мы хотим видеть дальше, чем окна дома напротив,
Мы хотим жить, мы живучи, как кошки.
И вот мы пришли заявить о своих правах: «Да!»
Слышишь шелест плащей – это мы…
Дальше действовать будем мы[514]

.

Для Е. Шварц новостройка была местом, где Христос мог бы родиться после того, как его мать изнасиловал пьяный плотник, но куда ни за что бы «не дошел» архангел Гавриил [Шварц 2002,1:46].

Часть города, откуда человек был родом, служила знаком местной идентичности. Для ленинградца слова «Я с Охты» значили совсем не то, что для приезжего[515]. В рабочих районах границы между территориями порой утверждались с помощью кулаков:

…вот раньше воевали, это… – район на район. Василеостровский район на этом… на стадионе Ленина был каток. «Ты откуда? С Васильевского?» – бамс! – в морду. «С Петроградской?» – бамс! – с Васильевского в морду. Это всегда дрались. Ну, вот. Витька на не той стороне стоял, помню, ему тоже врезали. Там, не та… А, у нас [проспект] Культуры был – с одной стороны Выборгский район, с другой стороны – Калининский. Он жил в Калининском, а остановка – на Выборгской… Выборгский район. По морде получил. И это было всегда![516]

Чувство личной принадлежности к району стало особенно сильным в постсоветскую эпоху. Как только в газетах в начале 1990-х стали появляться объявления об обмене, в них часто указывали, какое место податель объявления считал приемлемым для переезда: