Петербург. Тени прошлого

В романе А. Битова «Пушкинский дом» сотрудники института, где работает главный герой, достигают пика интеллектуального и эмоционального возбуждения во время бурных ночных возлияний, когда остаются в пустом здании в качестве ночных сторожей. В этом есть некое сюрреалистическое правдоподобие. При всем этом в «присутственные дни» можно было предаваться приятно скучным академическим радостям. Например, заглянуть в библиотеку или прослушать пару докладов на конференции – ради приличия, а то и из неподдельного интереса. Принято было иметь целый ряд параллельных интересов и проектов, не заявленных в пятилетием плане, и сотрудничать с коллегами вне академической сети – например, с талантливыми учеными, не имеющими должностей в институтах. Но дискуссии на рабочем месте тоже могли быть бурными – не на официальных встречах, конечно, но с коллегами по отделу:

Институт этнографии Академии наук (теперь МАЭ РАН), 80-е годы прошлого века. Мой стол на галерее, под нами – музейный зал, экспозиция этнографии Австралии и Океании. Сидя на галерее, мы часами спорили с моим научным руководителем, а затем и с другими сотрудниками института, тогда казавшимися непреодолимо старшими. Это повторялось месяцами, изо дня в день, спорили едва ли не по каждой строчке моих аспирантских статей (такое внимание к работам начинающего исследователя!). Время от времени нас окорачивали экскурсоводы: «Вы мешаете вести экскурсию!» – если в пылу ученой дискуссии стороны слишком повышали голос. Тогда мы перемещались в кафетерий академички – академической столовой в соседнем с институтом здании[691].

Ленинградский университет тоже отличался не только тем, что предпочитал посредственных ученых, но хороших администраторов (явление, известное и в других культурах), но и по-настоящему живыми семинарами, где студенты могли отстаивать свою точку зрения, и занятиями, в ходе которых исключительно компетентные ученые могли тратить на передачу знаний столько времени, сколько им хотелось[692].

Послесталинская эпоха иногда выглядит как период жесткого разграничения между публичным и частным пространством, причем именно последнее служит прибежищем истинных мыслей и реакций людей[693]. Институты, где имелось множество мест для социальных контактов, формальных и не очень, представляли собой более сложную картину; один человек мог принимать на себя самые разные роли в зависимости от пространства и людей, которые его окружали[694]. Как и на заводах, сплачивать коллектив помогали праздники – не только официальные юбилеи, но и дни рождения, а также «капустники» (еще дореволюционная традиция самодеятельных спектаклей со смешными сценками, пародийными стихами, песнями и танцами). На «капустнике» могли мягко поиздеваться над вышестоящими, но это считалось скорее лестным, нежели оскорбительным:

Доцент Аникеев курил под сосной,
Вышел из чащи Хозяин Лесной.
Тихо свое заклинанье изрек,
На кафедре жив еще умный хорек[695]

.

При том что научные сотрудники «по долгу службы» часто попадали в неприятности с чиновниками, они также «по долгу службы» умели из этих неприятностей выпутываться; они наслаждались если не внутренней свободой, то хотя бы чувством цели и внутренней убежденностью.

В то же время научные учреждения не только привечали людей, но и исключали из академической среды. В послесталинские годы открыто увольнять стали существенно реже, чем в кровожадные 1930-1940-е, но те, кто выступал против идеологического императива – например, собирался эмигрировать в Израиль или имел уже уехавших близких родственников, – имели все шансы оказаться без работы[696]. Были также отдельные группы ученых, которых, несмотря на их таланты, не брали в академические институты из-за «подпорченной» анкеты (не та национальность, не та тема исследования, не то семейное положение – человек разведен или, наоборот, вызывающе холост). А порой такие люди просто не выдерживали жизни там, где, по выражению поэта Ю. Колкера, «наука жалась к стене, как нищенка» [Колкер 20086: 159].