Петербургская повесть

В своем лирическом обращении к 1834 году Гоголь назвал Петербург городом кипящей меркантильности — то есть торгашества, стремления к выгоде, жадности к деньгам. Петербург не замедлил открыться Гоголю с этой стороны. Здесь даже дворяне — «благородные» — не гнушались наживы и старались извлечь деньги из чего только можно. Так, граф Шереметев сдавал под квартиры часть своего дома на Миллионной. В домах графа Чернышова на Мойке, в роскошном доме со львами князя Лобанова-Ростовского на Адмиралтейской площади тоже были жильцы. Дворяне возводили дома, чтобы получать с них доход. Статский советник Доливо-Добровольский понастроил на Каменном острове дачи и сдавал их внаем. В 1833 году тридцать пять петербургских дворян записались в купцы.

Купец стал значительной фигурой в столичной жизни. Недаром, описывая Невский проспект, Башуцкий вслед за «хорошей публикой» выводит купцов. «Гулянье хорошей публики продолжается до четвертого часа; тогда появляются новые лица. Люди в широких сюртуках, плащах, кафтанах, с седыми, черными, рыжими усами и бородами или вовсе без оных; в красивых парных колясочках или на дрожках, запряженных большими, толстыми, рысистыми лошадьми, едут из разных улиц к одному пункту. На задумчивых их лицах, кажется, начертано слово: расчет; под нахмуренными бровями и в морщинах лба гнездится спекуляция; из проницательных быстрых глаз выглядывает кредит; по этим признакам вы узнаете купцов, едущих на биржу».

Купцы первой, второй, третьей гильдии… Их было в Петербурге великое множество. Одни ворочали миллионами, владели магазинами на Невском проспекте, где даже безделушки «пахнут страшным количеством ассигнаций», другие торговали на менее респектабельных улицах, на рынках.

Чартков в картинной лавочке. Рисунок Кукрыниксы. 1952 г.

Вторым по величине петербургским рынком был Щукин двор — запутанный лабиринт почище мифологического. Он бесконечно тянулся вдоль Чернышева переулка и выходил на Садовую улицу. В его двухстах шестидесяти пяти лавчонках и лавках можно было купить предметы столь различные, как хрусталь и битая птица, картины и сапоги.

Повесть Гоголя «Портрет» начинается с описания «картинной лавочки» Щукина двора и стоящих перед ней зевак. «Нигде не останавливается столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе.

Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека — вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы [2] в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами… Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей — куча».

Перед этой лавочкой невольно остановился проходивший мимо молодой талантливый художник Чартков. Здесь увидел он запыленный портрет какого-то старика со странным смуглым лицом и после торга с другим покупателем зачем-то купил портрет, отдав за него все свои деньги. Глаза старика на портрете смотрели так страшно, что Чартков убежал, оставив покупку в лавке. Дома решил отказаться от портрета и забрать деньги назад. Но той же ночью таинственный портрет необъяснимым образом оказался на стене комнаты Чарткова. Так со Щукина рынка зараза меркантильности проникла в бедное жилище художника и перевернула всю его жизнь.

«ВСЕ ДЕЛАЕТСЯ В СВЕТЕ ДЛЯ ПОЛЬЗЫ»

Вскоре после выхода второй книги «Вечеров на хуторе» Смирдин предложил Гоголю добавить еще «сказок» и выпустить новое издание. Гоголь отказался.

«Вы спрашиваете об Вечерах Диканских, — писал он Погодину. — Чорт с ними! Я не издаю их. И хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу. Никак не имею таланта заняться спекуляционными оборотами».

Гоголь ненавидел торгашеское отношение к искусству и с тревогой замечал, что дух меркантильности чем дальше, тем больше пропитывает все, даже литературу. Гоголь был не против того, чтобы литераторы получали вознаграждение за свой труд — иначе чем жить? Времена меценатов и писателей-любителей прошли.

И Пушкин говорит:

Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.

В Гостином дворе (купцы зазывают Булгарина). Литография Р. Жуковского. 1840-е годы.