Петербургская повесть

«Арабески» вышли в январе. «Миргород» — в марте 1835 года. Третий раз в своей жизни Гоголь настороженно листал газеты и журналы — ждал суда критики.

На что он мог рассчитывать здесь, в Петербурге, где тон задавали булгаринская «Пчела» и «Библиотека для чтения»? Этот новый журнал, издававшийся на деньги Смирдина, редактировал Сенковский. В недавнем прошлом профессор университета по восточным языкам, ныне азартный журналист, Сенковский с циничной откровенностью старался всячески угодить почтеннейшей публике, увеличить число подписчиков. В журнале его было все: словесность, наука, промышленность, новости, моды и даже советы, как гасить загоревшуюся в трубе сажу, лечить чахотку и красить нитки. Сам он много писал. Его любимый псевдоним был «Барон Брамбеус». Гоголь называл его писания «брамбеусина».

«Арабески». Титульный лист.

И вот в февральском номере «Библиотеки для чтения» появился отзыв об «Арабесках». Настоящая «брамбеусина» во всей ее красе: глумливая, развязная, небрежно-снисходительная. Статьи Гоголя Сенковский смешал с грязью, а кое-что в повестях свысока похвалил. «Некоторые его страницы в шуточном роде непритворно смешны, и развеселят самого угрюмого человека». Это говорилось о «Невском проспекте» и «Записках сумасшедшего». «Клочки из записок сумасшедшего… были бы еще лучше, если бы соединялись с какою-нибудь идеей». «По роду своего дарования он мог бы смешить и писать хорошие сказки».

В мартовском номере «Библиотеки для чтения» Гоголь обнаружил рецензию и на «Миргород». «Вот это совсем другое дело! — оповещал Сенковский. — Тут нет ни Всеобщей истории, ни Изящных художеств, есть только сказки, и г. Гоголь, у которого мы уже в прошлом месяце заметили особенное дарование рассказывать шуточные истории». Так судила «Библиотека для чтения». Ей вторила «Северная пчела»: «Вообще карикатуры и фарсы, всегда остроумные и забавные, всегда удаются г. Гоголю». «Северная пчела» и «Библиотека для чтения» расходились по всей России, и обе наперебой старались внушить читателям, что г. Гоголь всего лишь мастер смешить, рисовать карикатуры, что, к сожалению, он несколько «грязен», так как любит зачем-то изображать неприглядную сторону жизни.

Каково было Гоголю читать подобные суждения… Он не верил, не мог, не хотел верить, что его повести, писанные кровью сердца, извлеченные из недр души, порожденные ненавистью к несправедливости, злу и пошлости, любовью к людям, могут не дойти до сердца читателей, оставить их равнодушными, быть восприняты как фарсы. Но порой брало сомнение. А вдруг он ошибается, вдруг его голос — глас вопиющего в пустыне, проповедь святого Антония рыбам. Рыбы, как известно, с удовольствием выслушали речь святого и остались такими же жадными и хищными.

Как нуждался он в умной и справедливой оценке содеянного им!

У Пушкина и его друзей не было теперь ни газеты, ни журнала. И Гоголь решился. Написал в Москву человеку, с которым не был знаком лично, но которого уважал и ценил как критика, другу Погодина профессору Московского университета Шевыреву. «Посылаю вам мой Миргород и желал бы от всего сердца, чтобы он для моей собственной славы доставил вам удовольствие. Изъявите ваше мнение например в „Московском наблюдателе“. Вы этим меня обяжете много: Вашим мнением я дорожу. Я слышал также, что вы хотели сказать кое-что об Арабесках». Письмо кончалось словами: «Жму крепко вашу руку и прошу убедительно вашей дружбы. Вы приобретаете такого человека, которому можно все говорить в глаза и который готов употребить бог знает что, чтобы только услышать правду».

Вскоре в журнале «Московский наблюдатель» появилась статья Шевырева о «Миргороде». На первый взгляд — восторженная. А по сути… Гоголь, говорил Шевырев, превосходный комический писатель. «Читая его комические рассказы, не понимаешь, как достает у него вдохновения на этот беспрерывный хохот». Стихия же комического, по мнению Шевырева, «безвредная бессмыслица». Это, стало быть, и стихия Гоголя. Шевырев жалел, что Гоголь пишет о «низших» слоях общества и призывал его писать «светские повести» о людях «высших» классов. Он тоже не любил в литературе «грязного».

Не этого ждал Гоголь от статьи Шевырева. «Тарас Бульба выше всего!» Будто есть в литературе высокое и низкое, будто случайно стоят они рядом в «Миргороде» — «Тарас Бульба» и повесть о глупейшей ссоре двух помещиков. Какова жизнь, таковы и люди. Там, в Сечи — справедливость, равенство, вольность и люди — богатыри. Здесь — жизнь уродливая, не жизнь — мельтешенье. И люди — уроды. «Кто из русских читателей не знает теперь о знаменитой ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем?.. Кто не надрывался от смеху, читая все это?» Не так уж она смешна, эта веселая повесть… Но, верно, и Шевыреву не дано это понять.

«ЖАЖДУ, ЖАЖДУ ВЕСНЫ»

Гоголь очень устал. Уроки в Патриотическом институте, лекции в университете, работа над «Арабесками» и «Миргородом», хлопоты с изданием, цензурные передряги — такое могло подкосить и атлета, а он не был атлетом и последнюю зиму часто хворал.