Петербургские апокрифы

Радостно и беспечно принимала она все, и непривычную веселую сумятицу путешествия, и новые большие города, которые мелькали, как на кинематографическом полотне, и, наконец, эту прелесть новизны, когда с удивлением, будто только что родившись, слышишь чужую речь, видишь все предметы, дома, деревья, даже солнце какими-то незнакомыми, новыми, заграничными.

— Вот, — с торжеством говорил Николай Степанович, — вот влияние путешествия сказывается. Не узнать Наташу. Совсем другой человек. Всю эту мечтательность, бледную немочь как рукой сняло. Смотреть приятно, какая веселая, бодрая, здоровая стала.

В прелестном приморском курорте должны они были провести две недели.

В первый же день, когда Фирсовы сидели на веранде кафе и громко по русской привычке делились впечатлениями, приподняв почтительно шляпу, подошел к ним молодой человек, бледный, черноволосый, с какой-то сладостью больших полузакрытых глаз не то итальянца, не то еврея и, робко улыбаясь, сказал:

— Простите, что решаюсь побеспокоить вас, но я так измучен, так измучен одиночеством. Услышал русский говор и не мог удержаться.

— Пожалуйста, — сказал несколько сухо Николай Степанович, которого предостерегали от заграничных знакомств.

Молодой человек стоял, опустив беспомощно руки, был он какой-то слабый, болезненный, Наташе он почему-то был жалок и неприятен. «Наверное, чахоточный», — подумала она, но глядела на него пристально. Он тоже взглянул на Наташу быстрым пугливым взглядом.

— Позвольте тогда представиться, Александр Павлович Ливерс, — сказал он тихо, будто застенчиво.

Наташу удивило, как вдруг отец засуетился, стал любезен и почтителен.

— Это известный миллионер, с его конторой у меня большие дела, — шепнул Николай Степанович, пока Ливерс отошел достать себе стул.

У Наташи почему-то упало сердце, она опять вспомнила, что настало время начаться чему-то необычайному.

IV

От этой неомрачаемой лазури моря и неба, от ровного гравия пляжа, от белых платьев, постоянной музыки все дни казались одинаково праздничными. Светлая, чуть-чуть ленивая бездумность охватила Наташу. Она даже особенно не радовалась, не восхищалась разнообразными удовольствиями. Она только улыбалась. С улыбкой засыпала, утомленная целым днем на воздухе, с улыбкой просыпалась, когда горничная поднимала штору и больно слепило солнце. Поездки на автомобиле в горы, факельные шествия студенческого ферейна,^{316} состязания парусных лодок, концерт заезжей знаменитости, импровизированный бал на песчаном кругу кургауза^{317} — все это смешивалось в одно пестрое шумное зрелище, не давало минуты задуматься, оглядеться.

Наташа почти не замечала, что Александр Павлович Ливерс сделался их постоянным спутником, что именно благодаря его внимательной предупредительности каждый день приносил какое-нибудь новое, неожиданное развлечение. Было так много кругом людей, таких далеких, разноязычных и вместе с тем сближенных звонком к обеду, общим веселым бездельем. Но, не замечая Александра Павловича, Наташа привыкла к нему. Она не дичилась его, если случалось сидеть рядом, смеялась над его шутками и никогда не вспоминала ни о своей принцессе, ни о странном появлении Ливерса, ни о том необычайном, что должно было случиться, да и вообще ни о чем вспоминать или думать было некогда, всегда надо было куда-то спешить, куда-то не опоздать, и веселая жадность к новым удовольствиям не позволяла даже разглядеть Наташе хорошенько Ливерса, и только однажды, когда он не подошел во время утреннего кофе, не заговорил о программе этого дня, Наташа удивилась, почти испугалась.

— Где же Александр Павлович?

— Что-то прихворнул Александр Павлович, — ответил Николай Степанович, — я к нему заходил. Лежит в кресле, говорит, слабость такая, что спуститься не может. Ведь вот какой милый, предупредительный, только и заботы, чтобы сегодняшняя экскурсия из-за него не расстроилась. Вы бы к нему, девицы, зашли, как он всегда с вами возится.

— Ну, это Наташа о нем справляется, пусть сама и навещает. Ведь он только для нее и старается, — с неожиданным раздражением сказала вдруг Таня.

— Вот глупая девчонка! — прикрикнул на нее Николай Степанович, — причем тут Наташа, просто воспитанный и любезный человек. У вас всегда вздор на уме.

— Ничего не вздор. Разве я не замечаю… — начала было Таня, но Николай Степанович совсем рассердился:

— Перестань, и чтобы я не слышал больше.

Кофе кончили молча. И в первый раз за все время жизни в курорте встали из-за стола недовольные и раздраженные. Таня и Анюта, обиженно шепчась, прохаживались, обнявшись, по садику. Николай Степанович ушел в читальню; к матери подошла старая болтливая француженка, а Наташа не знала, чем ей заняться. Какая-то досада от запальчивых слов сестры томила. Солнце казалось несносно жарким. Было как-то беспокойно и скучно.

Наташа побродила по пляжу, прошла по пустынным залам курзала и медленно стала подыматься по лестнице наверх, где помещались комнаты пансионеров. В задумчивости она ошиблась этажом и долго шла по огибающему весь дом коридору.