Петербургские апокрифы

Кроме «случайной» оборванности текста, авторы стилизаций пользовались приемами внесения в него информации о включенности произведения в типологический ряд, маркирующий его принадлежность к определенной культурной традиции. Это осуществлялось несколькими способами. Одним из них был ввод подзаголовка, датирующего текст, а иногда и указывающего на вхождение произведения малого жанра в жанр-ансамбль. Например: С. Соловьев «История Исминия. Византийская повесть». Другим было точное воспроизведение в названии произведения типологии названий определенной эпохи. Например, В. Брюсов «Огненный ангел, или правдивая повесть, в которой рассказывается о дьяволе, не раз являвшемся в образе светлого духа одной девушке и соблазнившем ее на разные греховные поступки, о богопротивных занятиях магией, астрологией, гоетейей и некромантией, о суде над оной девушкой под председательством его преподобия епископа Трирского, а также о встречах и беседах с рыцарем и трижды доктором Агриппой из Неттесгейма и доктором Фаустом, написанная очевидцем»; Т. Щепкина-Куперник «История о том, как монна Ша-ди-Толомеи, будучи невинной, погибла по воле жестокого супруга» и т. п. Третий способ отнесения произведения к определенной эпохе — это литературная мистификация, т. е. превращение автора в издателя старой рукописи. Так, например, «Огненный ангел» был издан с пометой «перевод В. Брюсова» и предисловием переводчика, в котором была дана литературоведческая оценка романа и исторический комментарий. Сравним также: С. Соловьев. «Повесть о несщасном [так! — А. Г.] графе Ригеле. (Заимствовано из рукописи покойного Ильи Петровича Гакова)»; В. Брюсов. «В подземной тюрьме. (По итальянской рукописи начала XVI века)» и т. д.

Все перечисленные художественные средства служили для формирования скрытой точки зрения — позиции автора «того времени». Наблюдательный «современник» мог быть объективирован, поэтому многие стилизованные произведения имели автобиографическую или эпистолярную формы повествования, являлись как бы воспроизведениями источника — исторического документа. Например, В. Садовской «Из бумаг князя Г. (1826–1849)»; М. Кузмин «Из писем девицы Клары Вальмонт к Розалии Тютель Майер»; В. Мозалевский «Воспоминания Анжелики»; Б. Садовской «Черты из жизни моей. Памятные записки гвардии капитана А. И. Лихутина, писанные им в городе Курмыше в 1807 году».

Итак, писатели-стилизаторы виртуозно маскировали свои произведения под старину. Но художественные формы былых времен способствовали решению задач современного искусства. В своих новеллах, легендах, повестях, «достоверных документах» и т. п. литераторы творили «феномен компенсации», где историческая вещность была нужна для создания целостного сознания героя. Но у разных писателей его изображение несло различную идейно-художественную нагрузку.

У одних выдвижение на первый план исторической бутафории влекло за собой развертывание эстетской «игры с вещью». Например, в повести Мозалевского «Воспоминания Анжелики» героиня — аристократка, бежавшая от Великой французской революции, метафорически представляла развитие исторических событий так: «Я воображаю себе кусочек пергамента с цветочной виньеткой в духе Ватто, на котором написано до трогательного грациозным почерком: Милая Франция, остановись, не ходи дальше. И поставлена дата: 1789. Но вот тянутся к этой драгоценной хартии руки гойевских ведьм, и как снежинки полетели кусочки ее по комнате».[16] Эстетизированное восприятие мира через «вещь» (книгу, картину, статую и т. п.) постепенно переходило в самоцельное любование искусством прошлых эпох, герой становился марионеткой, а текст в целом превращался в вариант рассудочной панэстетической «игры», подчас доходящей до бессознательной пародийности, поскольку автор не обладал талантом О. Уайльда или Ж. Гюисманса.

Другие, как, например, В. Брюсов, использовали стилизацию как художественную форму для изображения современных героев и их проблем. Характерен отзыв об «Огненном ангеле», сделанный Андреем Белым — прототипом одного из персонажей рецензируемого произведения: «Нужно быть глухим и слепым, <…> чтобы не видеть в образах „милой старины“, вызванных Брюсовым, самой жгучей современности».[17] Таким образом, стилизация оборачивалась литературной маской, скрывающей настоящее, или формой раскрытия романтического двоемирия.