Петербургские апокрифы

— Вы любите меня, Фелисьен, — повторил я свой вопрос, подходя к ней. — И вы вправе требовать награды.

Я нагнул ее голову к себе и поцеловал сверху холодные губы.

Печальная и покорная, она молча повиновалась мне, когда, задув свечу, я стал расстегивать пуговицы ее грубой куртки.

В тусклых сумерках рассвета я проснулся и, увидя ее бледное, совсем бледное лицо на подушке рядом с своим, не сразу припомнил все, что произошло за эту ночь.

Тихо встав, я перелез через ее тело, неподвижное, как труп, и, одевшись, несколько минут помедлил, соображая, что предпринять. Заметив на столе остатки отвергнутого ужина, я вдруг почувствовал страшный голод.

Стараясь не шуметь, я быстро уничтожил все припасы и, захватив свой плащ, прокрался к двери и потом мимо спящего слуги по лестнице вышел на улицу.

Глава XV

Под именем Шарля Ледо, благодаря помощи друзей, мне удалось выехать из Парижа в тот же день с северным дилижансом.

Двадцать дней я провел в дороге, изменяя направления пути, чтобы заместь следы, в случае если бы за мной следили, нигде не останавливаясь даже на одну ночь.

В душном, пыльном дилижансе, почти не зная сна, даже не представляя, где и когда кончатся мои скитания, я прибыл в М., ясным, по-весеннему холодным утром, в самом отвратительном настроении, намереваясь остановиться здесь только для перемены лошадей.

Наблюдатель за станцией, высунув голову в ночном колпаке из-за двери, объявил что лошадей нет и не будет до вечера. Напрасно я ругался и проклинал его всеми проклятиями, когда-либо слышанными мною; любезно предложив мне доспать недосланное время, он оставил меня в первой комнате и запер дверь за собою на ключ.

Видя, что ничего другого не остается делать, я лег и моментально заснул как убитый. Солнце прямо в глаза и мухи, забравшиеся наконец под платок, которым кто-то предупредительно закрыл мне лицо, разбудили меня, вероятно, около полудня.

Хозяин, с которым утром я имел столь нелюбезный разговор, прошел по комнате в парадном костюме и, увидев, что я уже проснулся, с приветливой улыбкой предложил мне умыться и позавтракать. Пока я приводил себя в нормальный вид, он выболтал мне все местные новости и пригласил провести на почетное место в сегодняшнем празднике.

На небольшой площади у ратуши уже собрался весь город. Солнце празднично отражалось на желтых и розовых платьях барышень и красных шарфах должностных лиц.

Двенадцать девиц в белых платьях причастниц уже посадили в зеленую кадку чахлое деревцо — эмблему вечной свободы — и тоненькими голосами пели, кокетливо опуская глаза, кровожадный гимн монтаньяров.^{111}

Слушая речь мэра, толстого человека, беспрестанно утиравшегося платком и по бумажке говорящего о честном труде и отдыхе под смоковницей свободы, я подумал в первый раз, как может быть тиха и трогательна жизнь в этом маленьком чистеньком городке.

— Вы, вероятно, приезжий? — спросил почтенного вида гражданин, уже давно с любопытством поглядывающий на меня.

— Да, я только сегодня приехал из Лиона, — ответил я, не без удовольствия поддерживая этот простодушный разговор.

Скоро мы уже беседовали с господином Пижо (так звали моего нового знакомого) совсем дружески.

— Право, я посоветовал бы вам остаться у нас. Лучшего местоположения трудно желать, — с большим жаром отвечал он на мое признание, что я ищу спокойного и мирного пристанища, имея небольшой капитал, который я хотел бы вложить в надежное и несложное дело.

Я улыбался на его убеждения, ленясь что-нибудь возражать или утверждать.

— Моя дочь, — представил мне господин Пижо девушку с белыми косами в розовом платье, с большим бантом, низко присевшую на мой церемонный поклон.

Мои манеры произвели, кажется, большое впечатление на старика. Посоветовавшись со своей сестрой, тоже представленной мне, господин Пижо пригласил меня к обеду, за которым он не переставал развивать свои планы.

Я давно не чувствовал себя так легко. Медленно протекал простой, но обильный обед; еще медленнее послеобеденное время, когда сам господин Пижо ушел спать, а дамы занимали меня, показывая свои работы и портреты родственников в гостиной. В сумерках я все-таки простился с ними, сказав, что лошади, вероятно, уже ждут меня.

По приказанию отца, Жозефина сорвала ветку душистого горошка и, покраснев, посадила ее в мою петлицу.

Идя вдоль длинного забора, из-за которого свешивались цветущие яблони и доносились звуки флейты, я подумал, что в сущности ничто не гонит меня дальше.

Загадав, что если лошади уже готовы, — я еду, если нет, — остаюсь, я весьма удивил и даже, кажется, расстроил хозяина станции, кротко сказав, что так как лошадей нет, то и не надо, и попросив позволения прожить несколько дней, пока я приищу подходящее помещение.

Глава XVI

Как всегда, я нашел Жозефину на качелях в маленьком садике перед домом у куста белой сирени.

— Разве вы ждете сегодня гостей? — спросил я, заметив праздничную ленту в ее волосах.

— Кроме вас, сударь, только доктора Дельтена, — отвечала она, поднимая голову.