Петербургские трущобы. Том 1

Сел к окну я. Голубь сизокрылый
Прилетел и что-то мне воркует;
О голубке, верно, все о милой —
Как и я, он, бедненький, тоскует.
Взял я хлеба, на окно посыпал —
Не клевал он, к крошкам не касался…
Я заплакал – и кусок вдруг выпал —
И вспорхнул мой голубь, испугался.
А внизу-то садик зеленеет,
На кусточках свежие листочки —
И желтеют, вижу, и алеют
Раскрасавчики цветы-цветочки.
В том садочке узники гуляют:
На скамейках там сидят иные,
А другие в косточки играют,
Много их – все больше молодые;
Лица желты, лица у них бледны —
Некрасива серая одежда! – и т. д.

Любимое занятие арестантов во время этих послеурочных прогулок в садике – игра в кости; ей отдается столько же симпатии, сколько и уходу за цветами… Вокруг зеленой скамейки «отабунятся» несколько человек, и из среды их то и дело вылетает взрыв горячих восклицаний: «очко!.. куш! двенадцать очков! пятка! шесток!» – и все это с необыкновенным увлечением, с азартом, в котором выражается то удовольствие от удачи, то крепкая досада на проигрыш.

– А что нынче – гороховый день? – интересуются арестанты, замечая, что время близится к обеденному сроку.

– Не надо быть гороховому: день сегодня, кажись, у Бога скоромный стоит, вторником прозывается.

– То-то; совсем уж смоталися с пищей-то с этой, ажно и забыли. Стало быть, щи?

– Кабы щи! хоть и серяки они, эти щи-то наши, – а все ж нутро чувствует, как чемодан напрешь. А то вот Гришка Сапогов на кухню бегал, сказывал – потемчиха[292]!

– Ой, ее к черту! совсем щенячья эта пища, а не людская, право!

– Это точно что! – соглашаются арестанты и, в ожидании потемчихи, апатично тянут время до обеденного часа.

Бьет одиннадцать, и раздается звонок к обеду. Народ валит в столовую, захватив с собою из камер деревянные ложки и свои порции хлеба[293]. На столах уже дымятся горячим паром большие медные баки – на восемь человек по одному; между баками расставлены жестянки с квасом.

– Го-го! ребята, щами пахнет, словно бы вкуснее: не столь кисло.

– Начальство будет… Верно, начальства ждут…

– Ой ли? радости-веселости мои! давай, на счастье, сламу ловить, ребята, – только, чур, по разу, не плутуй![294] – раздается говор между арестантами в разных концах столовой, пока гурьба усаживается на длинные скамейки.

– Hy-y! селитра[295] привалила! – с явным неудовольствием замечают кое-где по столам при входе военного караула.

В столовой появляются восемь человек солдат с ружьями и офицером. Четверо становятся у одних дверей, четверо у других, противоположных. Таково тюремное обыкновение, которого весьма не жалуют арестанты: оно оскорбляет их самолюбие.

– Что-то словно к тигре какой лютой приставляют!.. И зачем это, право?

– А затем, чтоб память не отшибло с еды: пожалуй, забудешь, что у дяди на поруках сидишь. Гляди еще, бунту затеешь какую.

– Как же, гарнизон да уланы, что ни есть, первые бунтовщики; это уж завсегда; ни то их и караулят.

И много еще слышится у них промеж себя замечаний в подобном же роде. Офицер меж тем шагает себе по среднему проходу вдоль столовой и часто поневоле урывками слышит недовольные речи; поэтому многие из них, зная, что большой караул выказывает точно бы какое-то недоверие к арестантам, входят в столовую не с восемью, а только с четырьмя людьми, и то лишь ради соблюдения формальности. Арестанты – как дети: им льстит это доверие, они ценят его, ибо очень тонко умеют понимать человечность отношений к себе, которая служит для них первою отличкой «доброго, хорошего офицера». Тюремный начетчик Китаренко (из заключенных же) стоит у налоя и толково читает своим внятным, монотонным голосом Четьи-Минеи, которых, однако, ни одна душа спасенная не слушает, потому либо занимается она едою, либо разговор приятный с соседями ведет: Китаренко же читает так себе, для блезиру, чтобы начальство ублагодушествовать, потому оно раз уже так постановило и, значит, нечего тут рассуждать.