Петербургские трущобы. Том 1

– Чиво-с? – откликается юркий трактирный мальчишка с развращенным лицом и плутовскими глазами, выросший словно гриб из-под земли перед Провом Викулычем.

Буфетчик на это «чиво-с» только глазом мигнет незаметно – и Анчутка опрометью бросается к заднему ходу на сторожку.

За сим следует удаление Прова Викулыча с просителем в секретную квартиру.

А мазурики между тем в «марушьем углу», ожидая каждый очереди, вполголоса меж собой о своих делах разговаривают. Они в этом отношении менее Прова Викулыча церемонятся.

– Что стырил?[34]– осведомляется один у другого.

– Да что, друг любезный, до нынче все был яман[35], хоть бросай совсем дело; а сегодня, благодарение Господу Богу, клево[36] пошло! Зашел, этта, ко Владимирской. Народу за всенощной тьма тьмущая – просто, брат, лафа!

– Ну и что же ты? маху не дал!

– Еще б те маху! Шмеля срубил да выначил скуржанную лоханку![37] – самодовольно похваляется мазурик.

– Мешок во что кладет веснуxu?[38] – спрашивается в то же время в другой группе, на противоположном конце комнаты.

– Во что кладет! да гляди, чуть не в гроник! – ропщет темная личность с крайне истомленным и печальным лицом. – Клей[39] не дешево стоит; поди-ка сунься в магазин у немца купить – колес в пятьдесят станет.

– А какой клей-то?

– Да канарейка с путиной, как есть целиком веснушные[40]. Так оно что, пес эдакий, мешок-то? Я по чести, как есть, три рыжика правлю[41].

– Какими? рыжею Сарою[42]?

– Ну, вестимо, что Сарой, а он, пес, только четыре царя[43] кладет. А мне ведь тоже хрястать что-нибудь надо! жена тоже ведь, дети… голодно, холодно…

И голос мазурика, нервно дрогнув, обрывается, задавленный горькою внутреннею слезою.

В третьем углу – молодой вор, по-видимому из апраксинских сидельцев, тоненькой фистулой, молодцевато повествует о своих ночных похождениях:

– Просто, братцы, страсть! Вечор было совсем-таки влопался[44], да спасибо мазурик со стороны каплюжника дождевиком[45] – тем только и отвертелся! А Гришутка – совсем облопался, поминай как звали! Стал было хрять[46] в другую сторону, да лих, вишь ты, не стремил[47], опосля так с фараоном[48] справились; а тут стрела[49] подоспела вдогонку – ну и конец! Теперь потеет[50]; гляди, к дяде на поруки попадет[51], коли хоровод не выручит.

– Значит, скуп[52] надо? – озабоченно спрашивают мазурики, ибо это вопрос, весьма близко касающийся их сердца и карманных интересов.

– Значит, скуп! Парень, братцы, клевый, нужный парень! отначиться[53] беспременно надо.

– Сколько сламу потребуется? – вопрошают члены хоровода, почесывая у себя в затылке.

– Обыкновенно, на гурт: слам на крючка, слам на выручку да на ключая — троим, значит, как есть полный слам отваливай[54].

– Надо подумать! – ответствуют хороводные, соображая свои средства на выкуп товарища.

А степенный, важный и благообразный Пров Викулыч меж тем обделывает на квартире свою выгодную спурку.

* * *

В одиннадцатом часу показался в «Ершах» и Бодлевский, захватив с собою весь свой капитал, заключающийся в двадцатипятирублевой бумажке и кой-какой мелочи. Сердце его довольно-таки нервно постукивало. Он не боялся делать ассигнацию наедине, запершись в своей комнате, и боялся теперь предстоящего ему дела, потому что оно должно было обделаться между несколькими сообщниками. Эта черта, на первый взгляд как будто и трусливая, предвещала, однако, в Бодлевском великого будущего мастера. Не боятся сообщничества одни только заурядные мазурики, из которых никогда ничего замечательного не выработается. А в Бодлевском, напротив, таился своего рода гений.

Пров Викулыч, обретавшийся на сей раз за буфетной стойкой, степенно поклонился ему, по обычаю своему, больше глазами, чем головой, и пригласительно указал рукою на узорную дверь чистой половины, а сам, конечно, не замедлил сию же минуту юркнуть в свою дверцу, на квартиру за Юзичем.

После коротких переговоров о том, что дело будет стоить двадцать рублей, Юзич получил вперед с Бодлевского деньги и ввел его в заповедную квартиру через наружную ее дверку, мимо буфетчика, который сделал вид, будто ничего не замечает. Там на столе тускло горел сальный огарок, едва освещая фигуры семи человек, сгруппировавшихся вокруг стола, за которым восседал красноносый чиновник – тот самый, что поутру на чистой половине углублялся в полицейскую газету. Он тасовал замасленную колоду карт и умоляющим голосом обращался к рыжему угрюмому господину с портфелем в руках.

– Ну сделай ты мне такое божеское одолжение! Сорок грехов тебе за это простится, мошенник ты эдакий! – говорил он ему. – Ну что тебе стоит! Душечка моя! сваляемся на одну игорку.