Петербургские трущобы. Том 2

Верхний этаж над трактиром и три остальные надворные флигеля – все это, разделенное на четырнадцать квартир, занято тринадцатью притонами самого мрачного, ужасающего разврата. Смрад, удушливая прелость, отсутствие света и убийственная сырость наполняют эти норы, особенно же одну из них, расположенную в темном углу двора, в подвале, под низкими почернелыми сводами; зеленая плесень, бурые грибы и водянистые потеки, по-видимому, препятствуют всякой возможности жить человеку в этой норе, а между тем в ней по ночам гнездится не один десяток бродячего народу, который заводят сюда разврат и непросыпное пьянство. И каждая из подобных нор непременно вмещает в себе еще по нескольку закоулочных каморок, отделенных одна от другой тонкими, деревянными перегородками. Убогая кровать или две доски, положенные на две бревенчатые плахи и кое-как прикрытые грязным лохмотьем, составляют всю мебель этих каморок, из коих каждая занимает не более двух или двух с половиной аршин пространства, и каждая при этом оплачивается непременно семью рублями месячной платы. Тут уже царствует полнейшая темнота, под покровом которой кроются грязь и мириады всяческих насекомых. Случись в этом доме пожар – весь Малинник в несколько мгновений сделается вернейшей жертвой самого ужасного пламени. Тут уже едва ли что спасется, потому что это множество долгостоялых и ссохшихся деревянных клетушек представляет самый удобный материал для огня, который живо пойдет катать из одной темной и тесной квартиришки во все остальные. Гниль и промозглость давным-давно уже проели стены и балки Малинника, так что в 1864 году в доме этом произошел случай трагикомического свойства. В одной из задних комнат малинникского трактира шел неистовый топот и пляс, как вдруг пол этой комнаты рушится и проваливается прямо в обиталище кабацкой генеральши. По счастию, ни ее превосходительства, ни кого-либо из посторонних, на этот час не было в жилье, которому предстал сей неожиданный сюрприз, и все это дело окончилось только несколькими падениями да ушибами. И вот в этих-то норах и деревянных клетушках гнездятся от восьмидесяти до сотни самых жалких, отверженных существ, отдавшихся убийственному разврату. Эти-то притоны с населяющими их париями и послужили причиной тому, что весь дом, нивесть еще с коих пор, назван Садком или Малинником.

* * *

По узенькому вонючему переулченку в темноте пробирались вдоль стенки две женщины. Одна была Чуха, другая – Маша. У подворотной калитки восседал дворник, завернутый в очень хороший бараний тулуп, и остановил двух новых пришелиц.

– Куда вам? – осведомился он без особенной мягкости.

– Тут вот… в трактир… к девушке к одной… к знакомой, – ответила старуха.

– Вы бродячие?

– Бродячие…

– Давай за впуск!

– Да нет ничего… После отдам… И за нее и за себя отдам… Поверь! Не первый же день мне с тобой водиться, – убеждала женщина.

Дворник вгляделся в ее физиономию.

– Э-э! Да это ты, брат, Чуха!.. Сразу-то впотьмах и не признал… Только все же за вход-то с обеих хоть семитку подай – без того нельзя.

– Что ж ты, черт! Ты с гостей, с мужчин бери сламу, а с нашей сестры грешно. Нам откуда взять!

– Я и с бродячих ноне беру. Без того впуску нет; а с гостей не канька[400], а по трешке[401] да по пискалику[402].

– Ну, поверь в долг, дьявол! Отдам, как выручу.

– В долг?.. Разве уж по знакомству, для Чухи за грехи! Только гляди: буде не отдашь семитки за двух – не приходи в другорядь: шею накостыляю!

И дворник растворил им калитку.

– Вот место-то! Выгодней чиновничьего! – обратилась Чуха к своей спутнице, вступая в низкую и совсем темную подворотню. – Это он по вечерам да по ночам с каждого входящего берет, потому – такой уж у здешних дворников порядок. У него в банке, говорят, за десять тысяч лежит – за выход только старому дворнику тысячу заплатил, чтобы попасть на его место. А сборы-то ведь все только по грошам!

Во всех окнах этого двора светился огонь; во многих из них мелькали человеческие облики и доносился сверху какой-то смешанный гул, разобрать и определить который было весьма затруднительно.