Читаем Петербургские трущобы полностью

Петербургские трущобы

На бычке-то не бычачья шерсть —На бычке-то зеленой кафтан,Оболочка шелковая,Рукавички барановые —За них денежки недаденые.Ай, жги! жги! жги!Поджигай! Поджигай!За них денежки недаденые!Мы поедем во Китай-город гулять,Мы закупим да на рубль шелкуДа совьем-ко веревочку —Не тонку-малу оборочкуМяснички наши похаживают,На бычка-бычка поглядываютУж что ж это за бычатинка,Молодая коровятинка —Не печется, не жарится.Только шкурка подымается.Ай, жги! жги! жги!Поджигай! Поджигай!Только шкурка подымается.

— Валяй, Облачко! Валяй, рассучий кот, так, чтоб все нутро выворачивало! Чтобы перцем жгло! — ободрительно кричал Дрожин в каком-то своеобразном экстазе, возбужденном звуками этой песни, в которой почти целый вагон принимал живое участие. Хоть и нестройно выходило, да зато звуки вырывались прямо из сердца, щемящего тоской и злобой, которое от этого завывания бросалось в какую-то забубенно лихую, жуткую отчаянность. Не было водки, чтобы затопить в ней каторжное горе, и оно поневоле топилось в каторжной песне.

И снова раздался ухарский фальцет Кузьмы Облако:

Где не взялся тут Кирюшкин-брат[571],Он схватил ли требушинки шмат —Завязали бычку руки назад,Положили по-над лавкой лежать.Уж вы люди, вы люди мои, даВы людишки незадачливые —Ах, зачем вам было сказывати,Разговоры разговаривати!Ай, жги! жги! жги!Поджигай! Поджигай!Разговоры разговаривати!

Таким-то первым приветом будущие каторжники встречали свою темную будущность.

В Финском заливе нырял по волнам большой пассажирский пароход. Он шел за границу. В небе играло теплое весеннее утро, борясь солнечными лучами с целым стадом волнистых облаков, которые с ночи сплошною массою налегли над морем и не успели еще рассеяться.

На горизонте, в белесоватом тумане, едва голубела узкая и далеко протянувшаяся полоска берега.

То была Россия.

Бероев по направлению к ней протянул свою руку.

— Видишь?.. — тихо сказал он жене. — Смотри на нее, в последний раз смотри… Прощайся с нею — ведь уж мы ее больше никогда, никогда не увидим.

И с этой мыслью сердце его болезненно сжалось и защемило. Он долго еще смотрел на эту исчезающую полоску, пока наконец она совсем не растаяла в легком морском тумане.

У ног его, на корме, играли и весело возились между собою двое ребятишек, неумолчно щебеча какие-то свои ребячьи речи. Жена сидела подле, облокотясь на борт парохода, и глядела все в то же пространство, где недавно исчезла голубевшая полоска.

Выглянуло солнышко и ярко заиграло на снастях, на палубе, на лицах, окрасило золотистым отливом густые клубы облачно-белого пароходного дыма, прихотливо-извивчато заискрилось на изломах зеленоватых волн и ярким серебром сверкнуло, при взмахе, на крыльях двух-трех морских чаек, заботливо реявших над водою.

Бероев любовно заглянул в лицо своей жены. Оно было тихо и грустно-задумчиво; а глаза все еще внимательно устремлялись в ту же самую даль и будто силились еще, в последний раз, уловить утонувший за горизонтом берег покинутой родины, которая дала этой женщине столько великого горя и разлучаться с которою — разлучаться навеки — было все-таки невольно мучительно жалко.

На глазах ее жемчужились две крупные слезы.

Бероев взял ее руку и, глядя в эти глаза, тихо и долго сжимал ее добрым, родным пожатием.

На душе у обоих пронеслось какое-то облачко — жуткое сожаление о покинутой родине, светлая надежда на будущее…

Оба вздохнули о чем-то, оба улыбнулись друг другу, и в этом взгляде их светился теперь отблеск покоя и мира, в этой улыбке сказалось тихое счастье.

Перейти на страницу: