Петербургский изгнанник. Книга первая

Отставной солдат, не взглянув на пакет, сощурив от дыма глаза, не спеша потирал руками согревшиеся колени и удовлетворённо покряхтывал. Старшему конвоиру, при виде его блаженного, заросшего густой щетиной лица, захотелось также постоять с минутку у огня, отогреть свои окоченевшие члены, покурить, несмотря на строгий наказ беспричинно не останавливаться в пути и не задерживаться на заставах с государственным преступником.

Ярко пылавший костёр и гревшийся возле огня солдат потянули к себе уютом на перепутье. Впереди была грязная дорога, темень, сырость и холод осенней ночи. «Пропади оно всё пропадом», — подумал конвоир, сердито сплюнув, недовольный своей собачьей службой, вечным страхом перед приказом и начальством. Он тоже распахнул полы и, широко шагая, приблизился к костру.

— Закурить нема? — спросил он солдата.

Тот важно полез рукой за пазуху и вытащил старенький кисет, перетянутый сыромятным ремешком, на котором было привязано кресало. Он молча протянул своё богатство конвойному.

— Спасибочко тебе.

— Кого везёшь? — поинтересовался солдат, показывая рукой на арестантский возок.

— Ссыльного в Сибирь…

— Тоже человек, скажи, чтоб пустили к огню.

— Ссыльного к огню! — приказал старший конвоир.

Второй конвоир брякнул запором и открыл дверку возка.

— Чай, озяб, погрейся, — грубовато сказал он, — погода размокрилась, холодит до костей…

Радищев, звеня наручниками, охваченный ознобом, подошёл к костру.

— Бедно, братец, тебя снарядили, — заметил солдат. — Камзолишком да железами не согреешься, — и спросил: — Не из военных? Я сам отставной, из унтер-офицеров. Как прозываешься?

— Радищев, — превозмогая дрожь, ответил Александр Николаевич.

Солдат оживился.

— Не тот ли Радищев, что ратовал за ополчение супротив шведов? Я ведь, братец, сам в батальон охраны записался, да всё лопнуло, невесть почему.

Радищев хотел поблагодарить неизвестного человека за приветливые и тёплые слова, но у него перехватило горло и от сильного волнения подступил удушливый кашель.

— Э-э, братец, ты уже перемёрз! — с жалостью проговорил солдат и, скинув полушубок, набросил его на вздрагивающие плечи Радищева.

— Малость замешкались, — забеспокоился конвойный, что предъявлял пакет, и скомандовал: — К возку!

Лошади тронулись, чавкая копытами по грязной дороге. Петербургская застава осталась позади.

3

Медленно тянулась эта беспокойная ночь. Елизавете Васильевне она показалась целой вечностью. Мысли её всё вертелись вокруг одного, волновавшего вопроса: что с Радищевым? Минутами она словно забывалась и усталое тело будто проваливалось в бездну. Порой Рубановская машинально вскидывала руки и хваталась за спинку кровати. Потом состояние такого забытья проходило и мысли сами собой вливались в прежний поток, бесконечно текли и захватывали всё её существо.

Самые различные суждения выслушала Елизавета Васильевна за последние два месяца от родных, знакомых и простых людей, сочувственно относившихся к Радищеву. Суждения эти сводились к тому, что императрица помилует его и отменит смертный приговор, вынесенный уголовной палатой.

Санкт-Петербург как раз в эти дни ликовал, отмечая победу над Швецией. Россия заключила мир, и событие, столь важное в жизни столицы, встречено было радостно, как праздник. Рубановской представлялось, что всё шло навстречу её молитвам и говорило — императрица обязательно помилует Радищева.

Елизавета Васильевна посетила графа Александра Романовича Воронцова, рассказала ему всё, что слышала, что говорили ей другие, что думала она сама, веря сердцем в помилование. Граф Воронцов укрепил в ней надежды, пояснив, что согласно именному Указу её императорского величества всех тяжких преступников велено отсылать из Санкт-Петербургской губернии в Нерчинск на каторжные работы и что, несмотря на Указ, он сделает всё зависящее от него, чтобы добиться замены этой кары, унижающей звание дворянина, поселением в Сибирь. Это было лучше, чем смертная казнь, при одной мысли о которой у девушки останавливалось сердце и глаза заволакивались серой пеленой.

«Какая ужасная жизнь! — думала Рубановская. — Как должен терзаться человек, обречённый на такое существование!» Она пыталась представить Сибирь, жизнь Александра Николаевича на каторге и спрашивала себя: «Может ли быть у него, заброшенного в край стуж и буранов, спокойными душа и сердце?». И отвечала: «Нет! Он будет мучиться и страдать». Ей становилось страшно за Радищева. У неё рождалось, но пока ещё неясно и неосознанно, смелое решение, что она должна будет помочь Александру Николаевичу, облегчить жизнь в неведомой Сибири. Она, именно она, может и должна будет сделать всё, чтобы скрасить и смягчить суровые и трудные дни его ссылки, сохранить в Радищеве человека и отца. В душе её теплилась светлая надежда, что Александр Николаевич вернётся в Санкт-Петербург и среди своих любимых детей, окружённых её заботой и любовью, проведёт счастливо годы своей старости.