Петербургский рубеж

— Ваше императорское величество, я сегодня же отправлю соответствующие донесения кайзеру Вильгельму Второму. С вашего позволения, я сообщу ему о той возмутительной ноте, которую вы сегодня получили от Британского правительства.

Государь кивнул и стал прощаться с графом, которому, как я видел, не терпелось побыстрее попасть в посольство, чтобы сообщить своему монарху новость, которая, со временем, полностью поменяет расклад сил в Европе, да и в мире. Я прекрасно его понимал — такие звездные часы случаются в жизни не каждого дипломата.

23 (10) ФЕВРАЛЯ 1904 ГОДА, ВЕЧЕР.

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ЧЕЛЯБИНСКОМ И УФОЙ.

ПОЕЗД ЛИТЕРА А.

Ротмистр Михаил Игнатьевич Познанский.

Весь день наш почтенный Александр Васильевич Тамбовцев ходил какой-то смурной. О чем он думал, мне трудно было понять. Можно было только догадываться. Иногда он останавливался у окна вагона и долго смотрел на бескрайнюю белую даль, на ели и сосны, засыпанные снегом.

Вечером, когда все собрались в салон-вагоне, прапорщик Морозов снова извлек свою легендарную гитару и что-то пытался на ней исполнить. Мрачно наблюдавший за его экзерсисами Тамбовцев отобрал у него гитару, побренчал немного, подкрутил колки, и инструмент стал издавать более-менее приличные звуки. Александр Васильевич вздохнул, прикрыл глаза и под стук колес своим хрипловатым баритоном запел:

Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!

Пусть вместе с нами семья ленинградская

Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала!

Сидевшая за столом наша всегда невозмутимая и даже немного чопорная Нина Викторовна вздохнула и стала подпевать Тамбовцеву красивым контральто:

Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступил ни на шаг.

Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.

Я с удивлением слушал эту песню. Из книг наших гостей из будущего я уже знал, что в их времени Ленинградом называли Санкт-Петербург. Слышал я и о той страшной осаде, в которой находился этот город во время войны с германцами в 1941–1945 годах. Но вот в словах этой песни я услышал нечто былинное, такое, что брало за душу. А Тамбовцев и Антонова продолжали дуэтом под гитару:

Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.

Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы —

Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!

Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:

— Эх вы, господа-товарищи офицеры! Видать, вы забыли, какой сегодня день?

— Батюшки светы! — воскликнул поручик Бесоев. — Да ведь сегодня 23 февраля! Действительно, заработались, зарапортовались и о главном празднике всех мужчин и позабыли.

— Ну, не только мужчин, — вклинилась в этот разговор полковник Антонова, — а всех, кто носит погоны и защищает Родину.

— Простите, Нина Викторовна, — поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. — Вы правы, это мужской шовинизм мне подгадил.

— Извинения приняты, — добродушно сказала Нина Викторовна. — Ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за наш день?

Возражений не последовало.

Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал:

— А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что этот разговор для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте, праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного в себе не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его как общий праздник.

— А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной? — спросил я у Тамбовцева, когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит.