Петербургский сыск. 1874—1883

– Дня три пил я беспробудно, все страх давил камнем на сердце. Наливаю в стакан горькую, а у самого свербит, а что если она встанет и ко мне. Голова кругом, только на третий день решился из дома выйти, от самого камфорой разит. Той, что для вещей меховых была приготовлена, а я ею полюбовницу свою в сундуке… Взял извозчика, погрузили мы с ним и на вокзал, а сам дрожу осиновым листом, пока до Варшавского ехали три раза в трактирах останавливались и по косушке горькой на брата. Извозчик лыка не вязал, а у меня ни в одном глазу, только ноги отказывают, будто к земле прирастают и пудовыми становятся. Приехали, а у меня в голове: «Вот нынче велят открыть, так и откроется все». Дрожь взяла, руки трясутся, зуб на зуб не попадает. А там: «Что изволите отправлять?» А я и сказать не знаю что, вот и буркнул: «Меховые вещи». Те, что давно должен был отправить, да заложены они давно. «Вы пишите, – говорит приемщик, а мне чудится, что он напарнику подмигивает, мол беги за городовым, и добавляет, – Вы в квитанции пишите – кому и от кого отправляете». Успокоился малость, и буковку «В» написал от своей фамилии, потом осенило, как же так я ж себя с потрохами выдаю. А в голове вертятся Василий да Владимир, вот и написал. Уже когда выходил после получения накладной, спиной чувствую, что крикнут «Стой». Иду и жду, а вышел на площадь у фонаря остановился, и какая—то тяжесть с души упала, голова прояснилась, словно не со мною это было…

– Лицо опознать невозможно, – говорил доктор с виноватым видом, – преступник постарался, срезал мягкие части, но могу сказать, что женщине около двадцати пяти лет, роста небольшого, русые волосы да, в подмышечной ямке левой руки родинка с копеечную монету. Пожалуй, больше ничего сказать не могу. Позже я опишу ее, кроме лица и дам точный рост, расчлененное тело пересыпано камфорой.

– Как ее на части разделали?

– Здесь могу дополнить, что занимался этим человек, не имеющий знания тела, где топором, где ножом, а где сухожилия перерезал ножницами. Убийца не спешил, затратил на это дело дня два, никак не меньше, заявляю с уверенностью.

– Что ж, сударь, благодарю.

Сам же подошел к одежде убитой, сложенной на соседнем столе, там же стояла и небольшая колода для колки дров. После осмотра он обратился к помощнику:

– Что, господин Жуков, есть соображения?

Тот только сжал губы, не зная, что ответить.

– Ладно, поехали в сыскное, там и обдумаем, чем нам дальше заниматься.

Из допроса мещанина, обвиняемого в убийстве:

– Под вечер пришла она ко мне. С ней всегда душевно было, она ласковая, всегда словечком приголубит, а тут… Наверное час ночи, а может два было. Просил у нее денег. Она никогда не отказывала, лежит в постели и ругает меня за траты непомерные. Вроде, как жена. Слово за слово, я тоже не промах. Вот и повздорили, она мне по лицу. Я, хоть и выпимши, но головы никогда не терял, а тут… Схватил я что—то с ночного столика, как потом оказалось подсвечник, и им ударил. Попал в висок. Она сердешная даже не пикнула, только глаза закатились и обмякла. Я налил стакан, одним махом и к ней. Держу руку, она теплая. Ну, думаю, как очнется, так крику будет, тогда я пропал. Схватил нож по горлу, а он тупой, не режет. Кое– как перепилил. Посидел с четверть часа, не знаю, что дальше делать. На глаза дровяная колода попалась и сундук. Если вещей не могу выслать, так ее отошлю. Подстелил на пол две простынки, да зря, намокли они сразу. Взял ее за плечи, а как рана открылась, так кровь потекла. Я похолодел, но надо ж что—то делать. Вот беру и ножом до кости режу, а чтобы шума не было, так топором по суставам. Так дня два пил и рубил, рубил и пил. Камфорой пересыпал, провоняла комната, сам, сундук. Хоть пьяный был, а сообразил, что лица все обрезать надо, чтобы опознать ее не смогли. Руки в кровище, а у самого бьется в голове: «Тише надо, тише! Не дай Бог, жильцы услышат». А сам обернуться боюсь, чудится, что позади меня стоит, руки тянет. Вот я в зеркало тайком, что супротив меня, взгляну, никого нет, та и обернусь. Что с белья все метки срезал, так– то не помню…

Иван Дмитриевич откинулся на кресло, закрыв глаза. В такие минуты Жуков знал, Путилина тревожить нельзя, работает голова, выискивая в темноте розыска чуть заметную тропинку, по которой стоило двигаться, но так, чтобы не расшибить себе и лоб, а самое главное не потеряться среди непролазной темени.

– Что надумал? – начальник сыска смотрел на помощника огоньками глаз, в которых светилась искорка, которая должна осветить дальнейший путь.

– Не знаю, Иван Дмитрич, – сконфузился Михаил, он всегда старался говорить вторым, чтобы не выглядеть, как казалось ему, смешным в глазах Путилина.