Петербургское действо

Долго думалъ объ этомъ Орловъ, припоминая малѣйшее слово, малѣйшее движеніе, даже оттѣнокъ голоса новаго члена кружка, самаго старшаго, самаго вліятельнаго…

Но вдругъ среди тьмы зажглись огоньки и фонари улицъ петербургскихъ. Среди темной ночи, какимъ-то зловѣщимъ, краснымъ свѣтомъ сверкаютъ эти огоньки. Въ аду, вѣрно этакой вотъ, огонь неугасаемый. Лодка, сильно покачиваясь на волнахъ, быстро двигается по узкой темной рѣкѣ.

«Какъ Нева узка! думаетъ онъ. А, говорятъ, самая широкая на свѣтѣ. Куда! Висла и та шире гораздо».

Лодка все двигалась и, наконецъ, съ маху уперлась къ берегъ.

Григорій выходитъ съ братьями на берегъ и въ ту же минуту среди темноты нѣсколько военныхъ подходятъ съ нимъ.

— Вы — Орловы?

— Мы, говоритъ Алексѣй.

— Вы арестованы.

— За что? воскликнулъ тотъ.

— Тамъ узнаете… Идите.

Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ всѣ три брата и товарищи уже на гауптвахтѣ. Они стоятъ передъ зеленымъ столомъ, за которымъ сидятъ Нарышкинъ и Гудовичъ, замѣнившіе тайную канцелярію.

Дѣло простое. Тепловъ всѣхъ выдалъ. Передъ Гудовичемъ лежитъ длинный списокъ, во главѣ котораго стоятъ имена трехъ братьевъ Орловыхъ.

Въ сосѣдней комнатѣ слышенъ гулъ и шумъ; туда свозятъ всѣхъ арестованныхъ товарищей.

Григорій ясно слышитъ голосъ Шванвича, который божится и клянется всѣми святыми, что онъ никогда у господъ Орловыхъ не бывалъ, что онъ ихъ только бивалъ.

— Бывалъ! Бивалъ! восклицаетъ кто-то и хохочетъ весело.

И въ какомъ-то круговоротѣ Григорій съ полусловъ и намековъ узнаетъ отъ Гудовича, что государыня арестована на время на Смольномъ дворѣ. Не далѣе какъ завтра, она будетъ отвезена въ Шлиссельбургъ и заключена на вѣки.

Гудовичъ и Нарышкинъ начинаютъ подробный допросъ братьевъ, какъ главныхъ участниковъ. Григорій отвѣчаетъ истину, но братъ Алексѣй вдругъ хватаетъ его за руку.

— Гриша, нечего по пусту языкомъ болтать! восклицаетъ онъ. — Что тутъ сказывать, дѣло простое, они сами лучше насъ все знаютъ. Виноваты кругомъ, ну и руби головы! Дѣло такое, и святое и грѣшное, и правое и виноватое! Или панъ, или пропалъ. Та же чехарда! Не сѣлъ на-конь, стань конь! Я больше ни слова! Хоть пытай, хоть на дыбу тяни!

И черезъ минуту Григорій уже въ отдѣльной каморкѣ, гдѣ стоитъ только одна кровать, даже безъ матраца. Окошко рѣшетчатое. И въ это окно проливается слабый свѣтъ не то отъ фонаря, не то отъ луны. И въ этой каморкѣ такъ же тихо, какъ въ гробу. Только мышь въ углу грызетъ гнилую доску. Да вѣдь и это, поди, въ гробу бываетъ; вѣдь есть земляныя мыши, которыя прокладываютъ дорожку къ зарытому покойнику.

«Я всѣхъ погубилъ! Я этого Искаріота, хохлацкаго наперсника раздобылъ. И всѣхъ перебрали. Никто даже не останется цѣлъ, чтобы ему, по крайней мѣрѣ, горло перерѣзать. A она? Что она? Проклинаетъ его!»

И подъ наплывомъ горя и отчаянія Григорій забылъ о каморкѣ. Кто-то взялъ его за руку.

— Что? восклицаетъ онъ, вздрогнувъ.

— Иди!

Онъ послушно встаетъ и идетъ за какимъ-то преображенскимъ солдатомъ. Солдатъ оборачивается, это — Квасовъ.

— Ты какъ въ рядовые угодилъ?! восклицаетъ Григорій. — Ты вѣдь, лѣшій, у насъ не захотѣлъ быть. Такъ за что же тебя-то разжаловали?

Но Квасовъ не отвѣчаетъ, и только махнулъ рукой. Не зная самъ, какъ и когда прошелъ онъ длинный корридоръ, спустился по какой-то страшно крутой, будто винтовой лѣстницѣ. Григорій уже на улицѣ. На дворѣ свѣжо, солнце еще не подымалось и онъ чувствуетъ, какъ озябла голова его безъ шапки. Безсознательно идетъ онъ за Квасовымъ, проходитъ крыльцо, какія-то ворота и сразу вступаетъ въ кучку телѣгъ.

И всѣ тутъ! Да, всѣ до единаго! Ни одного не позабылъ Тепловъ.

Гробовое молчаніе царитъ между ними, никто ни слова. Да и что тутъ говорить! Но одно только видитъ Григорій, чувствуетъ, и болью отдается оно у него на сердцѣ. Онъ видитъ на всѣхъ лицахъ, читаетъ во всѣхъ взорахъ одно — укоръ!

— Ты Теплова привезъ! Ты насъ погубилъ! говорятъ всѣ эти мертво-блѣдныя лица и трепетные взоры. И онъ невольно опускаетъ глаза, закрываетъ лицо руками и не хочетъ даже знать, видѣть, что происходитъ кругомъ.

Его посадили на какую-то телѣгу; онъ боится открыть глаза, но чуетъ, что и всѣ садятся. Онъ двинулся, его везутъ, но онъ чувствуетъ, что не одинъ онъ ѣдетъ, всѣхъ везутъ, и братьевъ, и друзей! Неужели и мальчугана Владиміра не пожалѣли они? Чѣмъ онъ виноватъ? Тѣмъ, что родня! Какъ онъ держалъ его у себя на квартирѣ? Зачѣмъ не отправилъ его къ брату Ивану въ Москву? A братъ Иванъ, и до него доберутся? Онъ чѣмъ виновенъ? Уже три года, какъ не видались они. Да что онъ? Что братья? Букашки, прахъ… Она! Она имъ погублена. Но куда жъ везутъ ихъ? И Григорій, открывъ глаза, вскрикнулъ и схватился за сердце.

Вереница телѣжекъ выѣхала на Адмиралтейскую площадь и здѣсь, гдѣ такъ часто гулялъ онъ, ѣздилъ верхомъ, здѣсь. гдѣ еще вчера проходилъ, спѣша свидѣться… Здѣсь уже состряпали на скорую руку высокій помостъ, столбы и плаху…