Петербургское действо

— Еслибъ я былъ богатъ, продолжалъ брату кричать съ облучка Алексѣй, оборачиваясь и не глядя почти на несущуюся вихремъ тройку, богатъ, вотъ какъ графъ Разумовскій — я бы не сталъ служить, а уѣхалъ бы въ вотчину, да завелъ бы сотни, тысячи коней и все каталъ бы на нихъ… A что теперь при нынѣшнемъ государѣ въ столицѣ? Утромъ ученье на ротномъ дворѣ; въ полдень ученье на полковомъ дворѣ, а тамъ сейчасъ ученье и смотръ на плацѣ, а вечеромъ артикулъ прусскій, экзерциціи. На дому еще обучайся у нѣмца какого… Ты выучилъ какъ къ ногѣ спускать, чтобъ тыръ-тыръ-то этотъ выходилъ? Гриша! Ты не слушаешь?

— Вотъ, погоди, не такъ еще учить начнутъ. Доканаютъ совсѣмъ! отозвался Григорій.

— A что?

— Новый учитель пріѣдетъ на-дняхъ изъ Берлина, отъ Фридриха. Любимецъ его, слышь. Государь его выписалъ. Ему даже цѣлый флигель, говорятъ, готовится въ Рамбовѣ. Сначала онъ государевыхъ голштинцевъ обучитъ, а потомъ за васъ примется.

— Кто-жъ такой?

— Офицеръ фридриховскій, звать Котцау. Онъ изъ лучшихъ тамошнихъ фехтмейстеровъ.

— Какъ? какъ?!

— Фехтмейстеръ.

— Это что-жъ такое?

— Мастеръ, значитъ, на эспантонахъ драться и вообще на счетъ холоднаго оружія собаку съѣлъ. Какъ пріѣдетъ, такъ ему чинъ бригадира и дадутъ.

— Ну, вотъ еще!

— Отчего-же не дать? Золотаря да брильянтщика изъ жидовъ — Позье, сдѣлали бригадиромъ. Спасибо скажи, что еще не командуетъ вашей какой ротой Преображенцевъ.

— A ты насъ не хай! Благо самъ цалмейстеръ! шутливо крикнулъ Алексѣй.

Братья замолчали.

Григорій Орловъ, задумавшись, глядѣлъ на медвѣдя, щуря глаза отъ снѣжной пыли и комковъ, что били и сыпались чрезъ крылья саней. Алексѣй, повернувшись къ лошадямъ, передергивалъ и подхлестывалъ пристяжныхъ, а потомъ сталъ снова учить кучера, показывая и разсказывая.

Вскорѣ снова пошелъ густой боръ; высокія ели и сосны, обсыпанныя снѣгомъ, стояли, какъ въ шапкахъ. Внизу чернѣлись, въ полусумракѣ, толстые стволы, макушки же ярко рисовались на чистомъ небѣ и блестѣли. Луна сбоку смотрѣла чрезъ нихъ на тройку, и деревья будто проходили подъ ней мимо несущихся саней.

Чрезъ полчаса тройка была уже въ виду трехъ избъ, стоявшихъ одиноко среди лѣса. невдалекѣ отдѣльно отъ нихъ, виднѣлся большой двухъ-этажный домъ, съ дворомъ, обнесеннымъ тыномъ. Это былъ прежде простой кабакъ, постепенно превратившійся въ большой постоялый дворъ. Онъ стоялъ почти на полпути изъ Петербурга въ Петергофъ. Здѣсь останавливались всегда проѣзжіе, ради отдыха лошадей и здѣсь же братья Орловы отдыхали всегда послѣ своихъ медвѣжьихъ охотъ. Этотъ постоялый дворъ остался со старымъ прозвищемъ: Красный Кабачекъ.

V

Слишкомъ восемьдесятъ лѣтъ назадъ, въ то время, когда, по указу молодаго царя Петра Алексѣевича, властолюбивая Софья была схвачена въ Кремлѣ и отвезена въ Дѣвичій монастырь, въ селѣ Преображенскомъ, мимо 18-ти-лѣтняго Петра, шли тихо, рядами, бунтовщики стрѣльцы, неся въ послѣдній разъ на плечахъ своихъ свои буйные головы; а затѣмъ, на глазахъ его, кто волей, а кто не волей клали они эти головы подъ топоры работавшихъ палачей. Въ одномъ изъ проходившихъ рядовъ, орлиный взоръ царственнаго юноши случайно упалъ на очень высокую, осанистую и богатырскую фигуру сѣдаго старика, съ окладистой серебряной бородой.

Онъ мѣрнымъ, степеннымъ, боярскимъ шагомъ безтрепетно выступалъ впередъ, среди другихъ осужденныхъ, робко шагавшихъ къ мѣсту казни, и среди другихъ лицъ, запуганныхъ и искаженныхъ страхомъ наставшаго смертнаго часа, его лицо глядѣло бодро, воодушевленно и почти торжественно. Будто не въ послѣдній разъ и не подъ топоръ несъ онъ свою посѣдѣвшую голову, красивую и умную… A будто, въ праздникъ большой, отъ обѣдни шелъ, или въ крестномъ ходу за святыми иконами…

Царь остановилъ старика и, вызвавъ изъ рядовъ, спросилъ, какъ звать.

— Стрѣлецкій старшина Иванъ, Ивановъ сынъ, Орловъ.

— Не срамное ли дѣло, старый дѣдъ, съ экими бѣлыми волосами крамольничать?!.. Да еще кичишься, страха не имѣешь, выступаешь, гляди, соколомъ, будто на пиръ.

Старикъ упалъ въ ноги царю.

— Срамъ великъ, а грѣхъ еще того велій! воскликнулъ онъ. Не кичюся я, царское твое величество, и иду радостно на смерть лютую не ради озорства. Утѣшаюся, что смертью воровскою получу грѣхамъ прощеніе и душу спасу. Укажи, царь, всѣмъ намъ, ворамъ государскимъ, безъ милости головы посѣчь. Не будетъ спокоя въ государствѣ, пока одна голова стрѣлецкая на плечахъ останется. Ни единой-то, единешенькой, не повели оставить… Попомни мое слово, стариково.

Но царь молодой задержалъ старика стрѣльца разспросами о прошлыхъ крамолахъ и бунтахъ. A ряды осужденныхъ все шли, да шли мимо… и головы клали. И всѣ прошли подъ ту бесѣду. И всѣ головы скатились съ плечъ, обагряя землю. И не кончилась еще бесѣда царя съ старшиной крамольниковъ, какъ пришли доложить, что все справлено, какъ указалъ юный царь, только вотъ за «эвтимъ дѣдомъ» дѣло стало…

— Иду! иду! заспѣшилъ дѣдъ.

— Нѣтъ, врешь, старый! сказалъ царь. — Семеро одного не ждутъ. Изъ-за тебя одного не приходится съизнова начинать расправу. Если опоздалъ, такъ оставайся съ головой.