Петербуржский ковчег

Светские дамы и не догадывались, что Аполлон бежал к ним... от себя. Иначе очень бы огорчились. Через молодых господ-литераторов, с коими был Аполлон накоротке, интересовались дамы, где он ныне живет и куда ему можно посылать приглашения на «интересные» четверги и пятницы... Аполлон отшучивался, делал вид, что отвлекается, но никому не открыл, где обрел себе кров. А найти его можно, говорил, через господина Черемисова...

Про графа Н. слышал, что у того неприятности с Аракчеевым: будто возникли разногласия по поводу военных поселений, и будто Аракчеев о тех разногласиях доложил лично государю; но государь, что удивительно, вдруг вступился за графа Н. Граф, говорили, — корабль непотопляемый. Должно быть, государь Александр Павлович чем-то очень был обязан ему либо крайне рассчитывал на него в будущем...

Упоминали и Милодору вскользь (тут Аполлону стоило многих усилий не обнаружить свое повышенное внимание и не начать выспрашивать подробностей): будто с графом Н. ее видели в Эрмитажном театре, и там она была представлена государю; Александр Павлович посмотрел на нее не без интереса и заметил, что госпожа Шмидт так свежа, словно только что приехала из Таганрога (говорили также, что император не вполне здоров и в последнее время только и помышляет, что о поездке в Таганрог)... Дамы язвили по поводу Милодоры: граф Н., конечно, милый человек, с заслугами и с известным влиянием, но что эта женщина находит в старцах?.. Акцент дамы ставили на слове «эта»; так они выражали свое небрежение. Потом между собой тихонько злословили; что именно они говорили, никто не слышал, однако любому было видно, каким ярким румянцем вдруг покрывались при этом щеки дам, как загорались глаза их и с какой нервностью дамы принимались обмахиваться веерами...

Посетив два-три бала, Аполлон устал от них. В Вечной книге сказано точно: суета и томление духа... Это и о балах сказано. Когда через издателя Черемисова ему передавали новые приглашения, — перевязанные благоухающими шелковыми лентами, разрисованные сердечками и озорными амурами, — Аполлон втайне злился, он сразу вспоминал тот злой румянец на щеках неумных дам... но за приглашения письменно благодарил. Обычно сказывался нездоровым. Должно быть, в высшем петербургском свете нездоровье Аполлона Романова скоро стало притчей во языцех. Но Аполлона это не тревожило.

Наконец Федотов познакомил Аполлона с Холстицким.

Господин Холстицкий показался Аполлону мягким покладистым человеком. Даже не верилось, что такой может вспылить и покромсать ножом портрет, над которым долго трудился. По всему видать, сильно обидел его тот полицеймейстер...

Михаил Холстицкий, оказалось, был давний друг Федотова (живописец в юности брал у Федотова уроки анатомии) и во всем, кроме живописи, уступал ему роль принципала — первого. Поэтому Василий Иванович обыкновенно задавал тон. Замысел издать отечественный анатомический атлас принадлежал тоже Федотову...

Лекарь и живописец нагрянули как-то к Аполлону вечерком, и Холстицкий в пять минут набросал оловянным карандашиком вполне приличный и даже романтический портрет Аполлона. Холстицкий был хороший художник: он подметил и сумел изобразить беспокойство в глазах Аполлона. Глядя потом на портрет, Аполлон сам изумился, как верно передана была деталь и насколько портрет соответствовал душевному состоянию изображенного.

Потом они все трое спустились проведать дочку Захара.

Насте-Настюхе было лет двенадцать. Она очень тяжело перенесла простуду, но теперь уже пошла на поправку. Василий Иванович, послушав ей грудь трубочкой, сказал, что теперь выздоровление пойдет совсем быстро, ибо вредный северозападный ветер сменился на южный.

Пока Федотов выслушивал ей легкие, пока разговаривал, девочка все посматривала на Аполлона — чем-то он приглянулся ей. Когда Василий Иванович замолчал, Настя спросила Аполлона, умеет ли он танцевать.

— Умею, у меня был хороший учитель из Рима, — улыбнулся Аполлон, вспомнив женолюбивого Риккардо. — А почему ты спрашиваешь?

Глаза у девочки блестели.

— Мне приснилось сегодня, будто мы с вами танцевали.

— Вот как! — вскинул брови Аполлон. — А разве ты видела меня прежде?

— Нет, я впервые вас увидела во сне...

— Ну и что же мы танцевали? Мазурку, гавот?..

— Нет... Мы танцевали на крышке гроба.

— Какой странный сон, — Аполлон изменился в лице; он подумал: достойна сочувствия девочка, которую тревожат подобные сны.

— А вокруг была вода... Вы думаете, это пророческий сон? — девочка, сев в постели, заглядывала Аполлону в глаза. — Разве в этом сне нет ничего такого?..

— Я в этом не понимаю. Никогда не разгадывал сны и никому не поверял то, что сам видел.

— Вот и напрасно... А мне было хорошо-хорошо, словно бы вы — мой жених...

Тут Захар, который сегодня был трезв как стеклышко, и что-то шил на коленях, ловко управляясь с граненой шорной иглой, перебил дочь:

— Настюха! Не испугай молодого господина. Может, он не собирается в ближайшее время жениться, — улыбнувшись, он перекусил суровую вощеную нить.

Но девочка продолжала:

— А я будто бы не я, а госпожа Милодора...