Петерс Латыш

«Если бы не твоя мать, которая не хочет оставаться одна, — врач сказал, что дни ее сочтены, — я немедленно поехал бы за тобой. Я приказываю тебе вернуться…»

«Я послал тебе 500 злотых на дорогу…»

«Если ты не вернешься через месяц, я прокляну тебя…»

Потом снова о ногах матери. Потом пересказ того, что говорил какой-то еврейский студент, вернувшийся в Вильно, о том образе жизни, который Анна ведет в Париже.

«Если ты не вернешься немедленно, между нами все кончено…»

Наконец, последнее письмо.

«Как тебе удается существовать, если уже год я не посылаю тебе денег? Твоя мать очень несчастна. Во всем, что произошло, она обвиняет меня…»

Комиссар ни разу не улыбнулся. Он положил документы в ящик стола, закрыл его на ключ, перечитал некоторые телеграммы и отправился в дом предварительного заключения.

Анна Горскина провела ночь в общей камере.

Однако комиссар все-таки распорядился перевести ее в отдельное помещение и, прежде чем войти в камеру, заглянул в глазок. Анна Горскина, сидевшая на табурете, даже не шелохнулась: она медленно повернула голову к двери, увидела комиссара, и лицо ее выразило презрение.

Мегрэ вошел и с минуту молча разглядывал ее. Он знал, что с ней не стоит хитрить, обиняком ставить вопросы, которые вырывают иногда невольное признание.

Она была слишком хладнокровна, чтобы попасться на подобные уловки, и допрашивающий, ничего не добившись, только потеряет свой престиж. Поэтому он ограничился ворчливым:

— Признаешься?

— Нет!

— Продолжаешь отрицать, что убила Мортимера?

— Отрицаю!

— Отрицаешь, что купила серый костюм для своего сообщника?

— Отрицаю!

— Отрицаешь, что послала костюм к нему в номер отеля «Мажестик» вместе с письмом, где сообщала, что намерена убить Мортимера, которому назначила свидание на улице?

— Отрицаю!

— Что ты делала в отеле «Мажестик»?

— Искала номер мадам Гольдштейн.

— Женщина с такой фамилией в отеле не проживает.

— Я этого не знала.

— А почему ты убегала с револьвером в руке, когда я тебя встретил?

— На втором этаже в коридоре я увидела какого-то мужчину, который стрелял в другого, потом бросил оружие на пол. Я подобрала его, боясь, что он выстрелит в меня, и побежала предупредить персонал.

— Ты никогда не видела Мортимера?

— Нет.

— А ведь он приходил в гостиницу «У Сицилийского короля».

— Там живет человек шестьдесят.

— Ты не знаешь ни Петерса Латыша, ни Оппенхайма?

— Нет.

— Но это не лезет ни в какие ворота!

— А мне-то что?

— Продавца, у которого ты купила серый костюм, найдут.

— Пусть!

— Я сообщил твоему отцу в Вильно…

При этих словах она впервые вздрогнула. Но тут же усмехнулась.

— Если вы хотите, чтобы он двинулся с места, не забудьте выслать ему стоимость билета, иначе…

Мегрэ сохранял спокойствие, в его взгляде сквозило любопытство, даже некоторая симпатия. В характере ей не откажешь!

На первый взгляд ее поведение не выдерживало критики. Факты явно говорили сами за себя.

Но именно в таких случаях полиция чаще всего оказывается не в состоянии противопоставить запирательству задержанного вещественные доказательства его вины.

В данном случае их просто не существовало. Револьвер был неизвестен парижским оружейникам. Значит, доказательств, что он принадлежит Анне Горскиной, нет.

В момент убийства она находилась в отеле «Мажестик», и что из того? В большие отели заходит множество народу и расхаживает по ним, как по улице. Она утверждает, что кого-то искала. A priori[12] этого не исключить.

Никто не видел, как она стреляла. От письма, сожженного Петерсом Латышом, ничего не осталось.

Предположения? Их можно делать сколько угодно. Но присяжные, которые с недоверием относятся к самым бесспорным доказательствам из боязни судебной ошибки — а об этом не устает напоминать защита, — не выносят вердикт на основании предположений.

Мегрэ выложил свой последний козырь.

— Латыша видели в Фекане.

На этот раз он попал в цель. Анна Горскина вздрогнула.

Но она, видимо, решила, что комиссар лжет, и, успокоившись, отпарировала:

— Ну и что?

— Сейчас проверяется анонимное сообщение, что он скрывается на вилле у некоего Сванна.

Она подняла на комиссара темные глаза — выражение их было сурово, почти трагично.

Ненароком бросив взгляд на лодыжки Анны Горскиной, комиссар заметил, что опасения ее матери подтвердились — она страдала отеками.

Волосы Анны растрепались. Черное платье было грязным.

Над верхней губой проступал весьма заметный пушок.

Тем не менее она была красива какой-то вульгарной, животной красотой. Слегка съежившись, вернее, инстинктивно собравшись, как перед опасностью, презрительно скривив рот и не отрывая от комиссара внимательного взгляда, она прорычала:

— Зачем меня допрашивать, если вы все знаете?